Когда закрылись глаза, то чувствовал продолжение автомобильной поездки с ритмичною тряскою и толчками. Это было очень приятно, и он сладко начал выбирать из воспоминаний дня самые интересные. Но автомобиль все ехал дальше и дальше, и Василий взглянул в окно. Катила машина прямо по пушистому, толстому снегу, синеватыми искрами перемигивавшемуся с луной. Впереди горбами полезли одна на другую снежные горы, проросшие стрелами елей. А потом не стало автомобиля, и Василий один стоит на поляне, стоит воздушно, не печатая следа на снеге.
Хотел закурить, но в кармане, вместо спичек, оказались кандальные кольца. Вынул Василий пригоршню колец и бросил прочь от себя. И кольца на воздухе вспыхнули красными, золотыми, зелеными и серебряными цветами и, свиваясь блещущим хороводом, низко поплыли над снегом в еловую чащу. Бесследно и вольно несется Василий за ними, через толпы молоденьких пихточек, снежных утопленниц, свесивших грузные, опушенные рукава. Потом, на полянке перед ним присел большой, как из ваты, белый заяц с черными, налитыми, косящими глазами. Закинул уши и играл ноздрями и усатой мордочкой. А дальше, сестренка Катя, плутоватая хохотушка, таскала дробь для него из отцовского стола и тайком передавала через окошко. А он, с пистонной одностволкой, мальчишка, которому еще запрещалось охотиться, ждал под окном и ловчее старался принять от Кати сверток с дробью. Но бумага рвется и бух! — дробь с грохотом сыплется на землю. Катя испуганно исчезает, а в дверях вырастает отец. И это не отец, на нем мундир с золотыми погонами — это помощник начальника тюрьмы Дружинин! В ярости и тоске Василий вскидывает одностволку, тянет за спуск и видит, что курок не взведен. А Дружинин стоит в дверях камеры и за ним шеренгой построились надзиратели, у всех одни лица, и все смеются.
С трудом Василий подымает курок, опять наводит и давит на спуск, но выстрела нет, и улыбка помощника сливается с усмешками надзирателей, стен и решеток в одну ухмыльнувшуюся огромную рожу. И, делая отчаянные усилия нажать курок, Василий порывисто просыпается.
Обычное серое арестантское утро в полутемном подвале.
Холод несет по полу сквозь решетку из коридора, холод и смрад. И опять, как вчера, перед ночью, досадно загородило утро и пробуждение то, что должно было совершиться. Могло перейти в тоскливое и болезненное, но Василий вскочил, пожимаясь от холода, и, не давая застояться мысли, стал умываться. Потом, окончив с уборкой, в ожидании утреннего кипятка, подошел к решетке.
В коридоре рядом с дверью, на табурете, сидел жандарм. Самый настоящей жандармский вахмистр, рослый угреватый детина в кавалерийской длинной шинели и синей фуражке.
Сперва Василий не понял, — откуда в тюрьме этот тип. Потом подумал и восхитился.
— Вот это ловко, — смеялся он, — всего механизма тюрьмы для меня одного нехватило, и они потребовали подкрепления! О, дураки несчастные и трусы!
И, подойдя к решетке, озорно мигнул жандарму:
— Эге, дядя, вы как сюда попали?
Жандарм подозрительно сощурился и повел тараканьим усом.
— Вот, скажи там своим, в казарме, — издевался Василий, — что политики умирать не боятся! А царю вашему, сколько ты меня здесь ни сторожи, все равно коленкой под зад дадут!.. Молчишь? Совсем ты, дядя, вроде как заводной!...
Жандарм не ответил ни звуком, только передвинул под собой табурет на поларшина дальше.
Подали кипяток, и Василий принялся за хозяйство. В мешочке у него болтались четыре больших куска сахару. По нормальной каторжной жизни это была его порция на месяц. Теперь он взял половину, другую оставил в мешке — к вечеру. Чаю оказалось больше, да он и не любил особенно крепкий. Хлеб был вкусный, свежий, и со сладким чаем он незаметно съел полпайки и с удовольствием подумал, что есть еще в запасе вчерашний.
— С гвоздем, — пошутил он, — вроде как с изюминкой!..
После чаю сразу надо было браться за дело. Какое-то странное чувство настаивало на этом, сомневаться и переспрашивать это чувство было неприятно. И сказал себе:
— Точно ведьмы меня окружают, невидимые и подлые... Так вокруг и сидят и ждут не дождутся, когда можно будет вцепиться в живое тело. Только поддайся. Но... нет, друзья мои! Так хотите вы, внутренние мои враги — ишь дрожат!.. — растопырил он пальцы и презрительно улыбнулся, — и это же, может быть несколько по-иному, желает правительство, государство, весь капиталистический строй, наконец. Эти солидные господа не так заинтересованы, пожалуй, в моей смерти, как в исполнении их закона! За этим даже жандарма прислали... Но... я-то этого не хочу! Просто так-таки не хочу и баста! И от маленького моего нежеланья — лети к чертям священный и непоколебимый закон!.. Вы сказали мне — через повешение... а я говорю вам — нет! Ну, заболтался, надо делать...