«У меня два крыла», — шепчет Ярка. Но стянуты руки, не улететь. Отец говорил, Роске крылья ненависть дала, но разве Ярка не плакал злыми слезами, глядя на одинокого Гнеда? Разве не клялся отомстить за отца? Разве нет его, Яркиной, крови в земле, что не хочет под Адаром быть? Разве зря порох изводил и шашку точил? Зря ночами замученные и казненные снились, деревни сожженные, поля, давно не паханные, а боями растерзанные? Зря уговаривал командира: «Ничего, что ростом не вышел. Зато там пройду, где никто не сможет. Возьмите, моя ненависть, может, посильнее какой взрослой будет»?
Лучше бы и не вспоминал — заскребли слезы. Как не хочется умирать! Сейчас умирать, когда загнали Адара, обложили, как пса бешеного.
Как матери-то скажут? Придет командир, снимет шапку… От отца у нее рубаха праздничная, малиновая, осталась да купленный на ярмарке в подарок кувшинчик расписной. От Ярки же — и вовсе ничего. Не берегут мальчишки одежду, и другие у них радости-сокровища. Улететь бы к маме, хоть на минутку увидеть, повиниться за все. Шепчет Ярка: «Ненависть моя, у меня два крыла», — и гулом отзывается земля. Скачет Адар с приспешниками, все короче Яркина жизнь. Вон и солнце край за горизонт опустило, уже не желто-зеленая, черным да красным покрывается степь. Тянутся алые лучи далеко-далеко, туда, где ждет сейчас командир, волнуется, кусает ус. И дальше, к низенькой хатке. Обливает теплом завалинку, на которой сидит после трудов вечерних мама, уронив на колени руки с набрякшими венами.
Суета поднялась в лагере, заржали кони, загремели голоса. Поверх всех ложится густой, дымом прокопченный:
— Показывай добычу! — Перед Яркиными глазами заблестели хромовые сапоги. — Глянь, Петка, в этого ты палил?
— Он, гаденыш. — К пленнику наклонился мужик с черной бородой, ухватил за грудки. — Это же ты навел на Осиную падь! Скольких тогда порубали! — рычит связанному в лицо. — Брата моего от плеча развалили. Ах ты… — Тяжелый кулак прилетел Ярке в глаз. Вспыхнул красноватый рассвет, рассыпался алыми искрами.
— Поднимите, — приплыл Адаров голос.
Подняли, встряхнули, поставили. Вот он — кто степь насилует, кто хочет ее под своей нагайкой держать. Седина ранняя в волосах серебрится, глаза умные, да холодные.
— Что, Адар, твои псы одного мальчишку боятся? — Насмешка в Яркином голосе так и брызжет. — У себя в лагере обступили и даже руки не развяжут.
Ночь идет на степь, только бы вырваться из этого круга, а там — укроет. Страшно умирать. Обступили бандиты, шашки у них поблескивают. Дадут приказ — разом покрошат.
Смотрит атаман. Не верит, что этот сопляк дурил им головы. Смотрит и Ярка. Нет, не убежать. Но развязали бы руки, как волчонок вцепился бы в Адарово горло, чтоб не смел больше землю поганить.
— Расстрелять.
Вот и все, Ярка, кончилась твоя жизнь.
Одна радость, что ведут в любимую степь. Чем дальше от лагеря, тем гуще вечерний воздух, замешенный на травах. «У меня два крыла, ненависть моя», — твердит беззвучно, лишь бы не полонил страх. Шаг да шаг, да еще один. Ложится под ноги трава, пригибается-стелется. Парит над головой птица, вольно ей в небе. А Ярку не поднимает ненависть, как поднимала она его шашку в смертельный полет. Может, отец ошибся, может, молва людская, но не расправляются крылья. Шаг, один да второй, да еще один. Тени длинные под ногами. Брань за спиной. «Ненависть моя, что ж ты крылья не дашь?»
Пришли. Овраг неглубокий, еще не изъеденный весенними ручьями. На будущий год проточит сильнее дно, рассыплет края. А Ярки — уже не будет.
— Что, рыжий, умирать не хочется?
Ярка повернулся, узнал Адарова прихвостня Петку. Щерится, ружье поглаживает:
— Брату моему тоже жить бы да жить. Детей строгать, шашку держать.
— Не хочется, — кивнул Ярка. — Да только все одно всем помирать, а моя смерть, может, краше твоей будет.
Скривил губы палач:
— От дурак! Смерть — она смертушка и есть.
Вскинул ружье, глянул на пленника. Властью своей упивается.
«У меня два крыла. — Но держат, держат веревки. — Ненависть моя, неужто мало тебя?»
— Стреляй, не тяни, — понукнул конвой.