Кнеж умолк. Он так говорил, будто сам видел все это, будто глядел в лицо Янь-Горыне, когда она изрекала свое проклятие. Никак хотел, чтобы я его пожалел теперь? Дудки!
— Смелы вы, далганты, если гнева божьего не испугались, — сказал я насмешливо.
— Почему же не испугались? — отозвался кнеж. — Поседели все со страху. Многие похватали скарб, что сумели спасти, кинулись в уцелевшие лодки, прочь от проклятой земли. Добрались до берега, хотели с людьми горем поделиться… А кто открыл рот для рассказа — тут же падал замертво. Прочие, кто молчал, прожили три дня и три ночи, и тогда погибли все страшной смертью. Некоторые, кто с ними сперва кинулся, а в пути одумался, все это время на якоре у берегов простояли — они видели. Потом-то поняли, что она их с острова отпустила для того лишь, чтобы убедились в крепости ее слова. Сами убедились и другим рассказали, когда вернутся.
Умолк он, словно задумался. Да, невесело… Я спросил:
— Что ж делать стали?
— А что делать? Жить всем охота. Построили новый город — Салханом теперь назвали, Черным то есть, и остров стал Салхан. Серебро-то в горе не перевелось, только вглубь ушло. Нашлись отчаянные, полезли за ним — решили, что хуже богиня уже не накажет. Правы оказались. На всяк случай из первых ста пудов серебра, что вынули из земли, поставили ей на скале изваяние — вдруг польстится, смилостивится. Может, и так — больше помех не чинила. Принялись торговать, как прежде… а только когда стали умирать чужие купцы, возвратясь после того, как ступили на нашу землю, — захирела торговля. Повадились мы тогда сами в море выходить, торговать с кораблей, но все равно — пошла о нас дурная слава, стали люди проклятым называть наше серебро, плевали в него и в нас… И хоть не знали точно о нашем горе, а догадались про что-то — и вот неродамипрозвали, не способными родить. Стоял тогда над нами воевода — его Гневом потом нарекли, и от него каждый далгантский господин зовется теперь Гневичем… Так вот Гнев сильно на то осерчал. Сам он мальцом был, когда Янь-Горыня навет сотворила, за собой вины не признавал. Не хотят, сказал, с нами по-людски — а и мы не будем. И пошел на материк с мечом… Тогда уже дети перестали рождаться у нас. Старики умирали, избы пустели — стало ясно, скоро совсем конец далгантам. Вот Гнев и порешил: брать на материке пленников и к нам привозить. Мужиков — на рудник, серебро копать. Баб — в теплые постели. А малых деток — нам в сыновья, подрастут — сами далгантами станут…
— Это что же, — выговорил я наконец, — ты, кнеж, и впрямь думаешь, что можно забыть, как вы матерей наших рубили, отцов в колодки сажали, сестер за волосы волокли? Вот попросту взять — и забыть?!
Среблян не ответил мне. Только посмотрел, устало так, равнодушно почти. Что, мол, тебе объяснять…
— А что, Лют, — спросил вдруг, — не надоело тебе на цепи сидеть?
И хоть сильно я озлился на него за этот рассказ, за ненужную мне его откровенность — а дыхание затаил. Ну, как тут ответишь: «Нет, не надоело!» Горд будь, да не глуп…
Вот только что за волю попросит?
— Идем, — сказал кнеж, вставая и беря меня за плечо. — Только вздумаешь снова куролесить — обратно кину.
Вывел он меня на двор. Медленно шел — я так и не понял, от того ли, что приноравливался к моему шагу (со скованными ногами не больно побегаешь!), или от того, что собственная рана его еще беспокоила. Стражники ему по пути поклоны били, меня провожали долгими взглядами. Прошли мы двором за палаты, на подворье, где стояли вкопанные в песок чучела и висели щиты, истыканные стрелами. На том подворье дюжина крепких парней дралась — кто на палках, кто на мечах. При виде кнежа остановились, расступились, примолкнув. Кнеж вывел меня на середину подворья, вынул из-за пояса ключ — и снял с меня оковы. Пока я потирал изодранные запястья, попросил у кого-то меч. Ему дали — и он протянул его мне.
— Держи, — сказал Среблян. — Сумеешь меня оцарапать — отпущу.
Он, видать, ждал ответа или еще чего — а только я, ни слова не сказав, на него тут же кинулся, с места, как делал всегда. Будь на его месте кто другой, да хотя бы Могута, — не успел бы отскочить! А воевода успел. Я даже глазом не уловил, как это он ушел от моего меча: только что стоял, а тут уже и нет, и через миг — за спиной очутился, кольнул легонько между лопаток, будто шутя. Хотел бы — голову бы мне снес, я бы и не понял, что случилось… Вот где меня ярость и вправду взяла. Уже и не помню, как бился — со мной и прежде, и опосля часто такое бывало: голову словно туманом окутывает, и вроде делал что, а что — не знаю… Драться-то меня никто никогда не учил. Все учителя были — кабаны да малые турята, и те за науку брали кровью — все тело у меня в шрамах от звериных когтей и клыков. И мне от них не столько мясо и шкуры были нужны, сколько эта наука. Да только понял я теперь, что драться со зверем — это вовсе не то, что с человеком. Дюжину раз воевода Среблян сшибал меня мечом плашмя наземь, по ногам лупил, по спине, когда и по затылку, так что маки расцветали в глазах, — дюжину раз мог убить. А я до него ни разу не дотянулся даже. Правда, меч я в руке впервые держал, прежде только лук и рогатину…
Ну, словом, что тут сказывать — отколошматил меня кнеж по первое дело. Парни, которые на это смотрели, смеялись, когда я падал. А неужто, мелькнула шальная мысль, их тоже вот так, как меня, в оковах волокли на этот двор? И неужто я вот так же буду когда-нибудь смеяться, глядя, как нового пленника воевода уму-разуму учит, усмиряет? Ну нет! Назвал ты меня Лютом, кнеж, сам сказал, что с именем угадал, — так не дивись теперь!
— Добро, — сказал Среблян, отступая и опуская меч. — Довольно покамест.
— Что так? — спросил я, тяжело дыша, хотя еле держался на ногах — уж и не знаю, долго ли мы дрались, а мне казалось, что целый день. — Я не устал.
— Зато я устал, — сказал Среблян, и молодые воины засмеялись — знали, видать, что врет. Второй раз уж он уходил от схватки со мной, делая вид, будто сам того хочет — то рана его гнобила, то вот устал… Во что играешь со мною, кнеж? Думаешь, оценю? Другого дурака поищи.
— Солнце еще высоко, рано ты что-то устал, — сказал я с вызовом, и молодцы примолкли. Не в обычае у них было, видать, чтоб воеводе дерзили. А мне что, я ему не дружинник и не слуга! Среблян посмотрел на меня с нарочитой серьезностью. Потом сказал кротко:
— Сжалься.
Парни так и покатились со смеху! А я стоял, все на свете проклиная, и чувствовал, что у меня даже уши горят. Ну, держите меня семеро, шестеро не удержат!..
— Ладно, будет тебе, — сказал Среблян, когда я уже был готов на него кинуться, — примирительно и негромко сказал, так, словно одному только мне. — Ты славно дрался, хотя и не умеешь этого делать. Вижу, охоч ты до крови…
— Не я, кнеж, меч твой охоч, сам руку жжет, — ответил я зло.
Среблян улыбнулся.
— Руку жжет? Ишь какой… Хозяину под стать. Прожором его, что ли, назови, — сказал он и кивнул своим парням на мои оковы, валявшиеся поодаль, — надеть, мол. Я бороться не стал — понял вдруг, до чего измучился, теперь меня бы любой из них скрутил без труда, а позориться лишний раз не хотелось, пусть бы и перед неродами.
Воевода смотрел на меня, щурясь против солнца.
— Уж не серчай, они тебя сами проводят, я и впрямь притомился, — сказал он, когда меня подвели к нему. И вложил мне в руку тот самый меч, которым я дрался против него, — я и не заметил, как он его поднял. — Да меча своего впредь наземь не бросай. Не по чести это.
Так вот меня и увели с подворья — скованного и с мечом в руке. А я шел, едва переступая враз отяжелевшими ногами, и все уразуметь не мог, неужто все это не сон.
С тех пор каждый день стали меня выводить на подворье за кнежим домом. Сперва я думал — ну, дурак воевода! Меч мне дал острый, сохранить разрешил. А вот войдет ко мне завтра, я ему этот меч под ребро воткну, с пояса ключ от цепей своих сниму — и поминай как звали! Но назавтра не кнеж пришел за мною. Я по шагам за дверью еще услышал, что не он, и даже не стал пробовать нападать. Толку не будет, а меч заберут…
Так и повелось: приходили за мной стражники, вели к воеводе, он оковы размыкал и велел драться. Понемногу стал учить: как ногу ставить, как рукоять держать, как бить… Я сперва мимо ушей пропускал — мне бы только злость выпустить, что уж там! — а потом прислушался. И стало у меня вроде как получаться что-то. Молодцы, тренировавшиеся на подворье, уже не смеялись, да и Среблян теперь позже меня останавливал. «Нога моя, — говорил, — все лучше день ото дня, уже могу тебя подольше выдержать, зверя дикого». Так говорил, а глаза прищуренные будто насмехались надо мною. Не мог я вынести этой насмешки, все забывал, кидался на него — а он меня наземь… обидно было больше, чем больно.