Рухнул Могута. Баба какая-то закричала — жена небось, которую он в дом свой за косы приволок. Знать бы — рада ли за меня Счастлива? А только не стал я на нее смотреть. Рукой, от меча свободной, пот со лба утер, вихры от глаз убрал. И повернулся к воеводе.
Воевода глядел молча. Люди его возбужденно переговаривались, а он молчал.
— Что, кнеж, — спросил я едва не весело, — слово помнишь свое?
И почто спросил — честный помнит, бесчестного не засовестишь…
— Меч оботри, — сказал Среблян.
Веселье мое как рукой сняло. Посмотрел я на лезвие, багровое от вражьей крови, на тело Могутино у моих ног. Не впервые человека убил, не впервые помстился — а рука враз ослабла, будто никогда прежде крови не лила. Встал я на одно колено, вонзил клинок в землю. После выдернул, отряхнул. Подумал, не поклониться ли воеводе — гордо, насмешливо, — но ноги сами уже повернули и несли со двора…
У самых ворот обернулся. Оглядел в последний раз двор. Молчали нероды, ни один не пошел Могутино тело обнять напоследок, только жена подбежала к нему, бухнулась на колени и горько заплакала…
Сплюнул я себе под ноги — и ушел.
Эх, Май-Маята, Лютом названный… Выборол себе волю вольную, кровью сполна оплатил — дальше что? Куда теперь-то пойдешь?
Кнежий двор стоял высоко, и отсель было видно, что пристань внизу пуста. Седоголовые волны сердито дрались с каменистым берегом, отступали, кидались снова… Я пытался припомнить, что надумывал сделать, когда сброшу оковы, — и не мог. Стоял, меч опустив, и глядел на море. Далеко ли отсюда до моего Устьева? Долго ли плыть? Гложило чувство, будто забыл сделать что-то, а что — не понять…
Сзади раздались шаги. Никак воевода передумать успел, назад меня потребует? Я крутанулся волчком, как у самого Сребляна и научился, перехватил меч, выставил — теперь-то меня так просто не взять!
Деревянные гусли со стуком упали наземь, грохотнули о камень, жалобно дзенькнув струнами.
— Ай, не казни, добрый молодец… пощади старика…
Дед-гусляр, что пел на кнежем пиру о дальней земле, стоял передо мной, умоляюще подняв сухощавые руки. Белая как снег борода реяла на ветру, мешалась со столь же белыми волосами, цеплялась за поднятую клюку. Лицо — что яблочко сушеное, все в морщинах, под мохнатыми бровями глаз почти не видать. Я еще на пиру удивился мимоходом — как это люди до таких лет доживают. Убрал я меч. Дед вздохнул облегченно и руки опустил — неспешно так, величаво. И что-то опять кольнуло меня — странно он как-то на меня глядел…
— Вот притомился от шуму-гаму, вышел передохнуть, — будто извиняясь, сказал дед. И взгляд у него хитрый какой, Горьбога бы по его душу! Не понравился он мне. Да и что мне тут нравилось?
— Прости, дед, не хотел напужать, — проворчал я, и сердясь, и смутясь. Ну не дадут уйти, не дружину вслед пошлют, так деда столетнего!
Он все стоял, на клюку обопрясь, не шел. Я вдруг понял, что гусли его так и валяются на земле. Поди и треснули… Ну, что делать? Наклонился я, поднял их. Отряхнул от грязи, протянул деду. Уж почто я мамку свою не слушал, а старость уважать был приучен.
— Держи, дед…
— Ай, спасибо, дитятко, — хитро жмурясь, сказал гусляр. Протянул руку — и вцепился в гусли ловкими, сильными пальцами. Дернул — и я чуть башкой вперед не полетел, до того сильна была эта рука! Да он щелчком мог бы прибить меня, когда б захотел! Я пустил гусли, отскочил, схватился за меч. Дед не шелохнулся. Борода его так и стелилась по ветру, а глаз видно не было совсем.
— Спасибо, родненький, уважил старого Смеяна, — пропел дед сладко. — А раз уважил, то старый Смеян тебе вот что присоветует: коли в море идти надумаешь, бери ту лодку, что стоит у пристани справа, с самого краешку. Так оно лучше будет.
Я поколебался. Потом поблагодарил неуверенно, не зная, что еще сказать, поправил меч на боку, пошел от ворот…
— Сохрани тебя Радо-матерь, дитятко, — сказал дед мне в спину.
А все ж таки осень на землю пришла. В темнице моей, на мягкой-то перине, и в горячке драки на подворье это не очень чувствовалось. А теперь шел я пустыми темными улицами Сал-хан-града (ни души кругом — и впрямь всем миром к кнежу ушли), и ярым ветром с моря меня едва с ног не сшибало. Но я шел уперто, сколько остров меня ни держал, сколько ни гнал назад в уют да тепло моей конуры. По морю валы ходили, вздымались и падали, будто грудь умирающего, — море лихорадило, кидало в тяжком бреду, волны бессильно кусали камень и с ревом откатывались назад.
На пристани впрямь почти никого не было. Рыбацкие лодки, собранные в дальнем ее конце, сторожил один-единствен-ный парень, немного постарше меня. Сидел на одной из лодок, в плащ кутался, ежился, ругался себе под нос. Оно и верно — другие там у кнежа на пиру веселятся, а ему тут скучать, мерзнуть… Я придержал шаг, раздумывая, что бы сделать, но тут он сам меня заметил — и вскочил.
— Ну, наконец изволили! Я уж думал, совсем про меня забыли! — сказал он запальчиво — и, без разговора сунув мне в руку копье, торопливо кинулся вверх по пристани, к городу. Я так с открытым ртом на него и смотрел — и тут только до меня дошло, что он меня за сменщика своего принял! Сам тут недавно, видать, не всех еще знает в лицо — а увидел, что я от города иду, меч на боку у меня приметил… Я бросил наземь копье, которое он мне сунул, и посмотрел наверх, на огни сторожевой башни. Как знать, не смотрят ли на меня, не поднимут ли тревогу? А хотя все равно — попытаться надо.
Лодки лежали вдоль берега, повернутые днищами кверху. Поколебавшись, я пошел к крайней правой, как дед присоветовал. Смотрелась она не хуже прочих, дно просмолено было надежно — я проверил. Стащил ее в воду; волны меня так и лупили по ногам, будто назад гнали, но что мне волны, когда оковы сбросить сумел? Забрался я в лодку; дважды она переворачивалась, выкидывала меня, но потом я ее все-таки одолел. Уперся ногами в дно, наклонился вперед, держа равновесие, раз, другой ударил веслами — и вышел на глубокую воду. После легче пошло: дальше от берега море волнилось меньше, лодку качало, но больше не выворачивало. Я налегал на весла что было мочи, не жалея сил, — и стал, стал наконец отдаляться проклятый остров Салхан! Уменьшилась пристань, помутнела, город расплылся в серую глыбу, а потом и огни на кнежем дворе померкли, погасли в тумане. Жаль, небо затянуло осенней тучей — не видел я звезд, не знал, где нахожусь, куда плыть. Да только все одно мне было куда — лишь бы подальше отсюда, подальше от черного шпиля Салхан-горы, вонзающегося в смурное небо…
Долго я греб. Уже и волны улеглись, и лодка вроде быстрее шла — а все стояла и стояла предо мной Салхан-гора и меньше не становилась. Я бросил весла, глянул на небо. Тучи стали пореже, вон вроде бы звезда-Горевна, что север указывает… Я снова стал грести. Развернул лодку, думал остров обогнуть… греб и греб, а гора где стояла, там и стоит! Уже, кажется, и светать должно бы — но не светало, и звезда-Горевна, только что блестевшая впереди, как-то вдруг слева очутилась… и волны набежали снова, стали резче лодку вертеть, с гребли меня сбивать. Плюнул я со злости — да что ж за напасть?! Будто остров этот треклятый пускать меня не желает! Опять лег на весла… Да все без толку. Чем дольше я теперь греб, тем темней становилось небо, тем выше поднимались волны, а звезда-Горевна так и скакала по небосводу, словно в пляс пустилась или вздумала поизмываться надо мною… И только Салхан-гора как стояла посреди мира черной тенью, так и стоит.
Что делать было? Бросить весла, сесть да помирать? Нет уж! Нет, Янь-Горыня, никакого зла я тебе не чинил, за так не возьмешь! Греб и греб, яростно, люто, уже ни на что не надеясь, ничего не желая, только б грести… А потом вдруг перевернулся мир, и очнулся я в холодной воде. Кое-как вынырнул — да чуть не врезался теменем в борт лодки, что скакала по волнам днищем кверху, болтая веслами в черных волнах. Не знаю, как добрался я до берега, не захлебнувшись, не напоровшись на подводный камень, — видать, помогала память о родном Устьевом берегу, где еще и не из таких волн выплывал. Мамка все ругалась, что бегаю на море в шторм, — говорила, потону однажды. Не потонул… Почуяв под ногой твердое, толкнулся — и дал волне вынести себя на каменный берег.