— Смотри, мама, сколько народу идет на базар, — сказала Леила, поравнявшись с Саджани. Ее волновала мысль, что она идет вместе с этой толпой мужчин и женщин, которые вереницей тянулись по тропинке к деревне, как будто на ярмарку. Но она еще не вполне освоилась с разноплеменными людьми, среди которых они поселились; среди них были и черные, как сажа, с приплюснутым носом, и желтолицые с выдававшимися скулами и узкими глазами; у некоторых был огромный, похожий на жареную пышку, нос и некрасивое перекошенное лицо, изуродованное язвами, похожее на гнилую дыню; правильные черты лица были у очень немногих. Девушка старалась держаться поближе к матери, когда они поравнялись с группой кули, сидевших под исполинским деревом на восточном краю поселка. Но как только они смешались с толпой, шедшей по колеям разбитой буйволами и повозками дороги, Леила уже не испытывала смущения. Дорога извивалась по дну долины, между двумя параллельными грядами невысоких холмов.
Шедшие вокруг кули запели хором, и песня пробудила у Леилы заветные воспоминания, мерцавшие в ее душе, как звездочки в темном небе… Она вспомнила детские годы, дикие горные просторы, где паслись козы, маленьких пастушков, с которыми она играла; вспомнила, как она бродила с сыном сельского учителя Джасвантом, которого мачеха выгнала из дома. Эти холмы чем-то напомнили ей родные горы, только в Хошиарпуре было меньше зелени и козам приходилось карабкаться высоко, чтобы отыскать траву в укромных уголках и расщелинах. Однажды они с Джасвантом заблудились, и Леила чуть не свалилась в пропасть, поскользнувшись на поросших мохом камнях, но Джасвант подхватил ее и спас от неминуемой смерти. Как она тогда испугалась! Она сразу представила себе, как ее будет бранить мать. Потом вдруг возник образ Джасванта, рыдающего над ней! Она молча вытерпела бы все укоры матери, даже побои, но не вынесла бы слез Джасванта. Его худенькое, бледное лицо с грустными зеленоватыми глазами было так привлекательно! Ей хотелось, чтобы он был ее братом, родным братом. Правда, когда они играли в прятки, он всегда старался схватить ее и обнимал так крепко, что у нее хрустели суставы. И он вечно дразнил ее, дергал за фартук или, подкравшись сзади, закрывал ей глаза руками, заставляя догадываться, кто это. Где-то он теперь? Что он делает? Зачем отец увез их так далеко? Если бы они остались в деревне, она могла бы изредка видеть его, хотя мать запретила ей гулять и играть с мальчиками.
— Слышишь колокольчики за этими холмами? — обернувшись к жене, спросил Гангу. — Это караван идет через Кайлас Парбат. Он направляется в страну, где живет лама, который никогда не умирает.
— Как! Далай-лама никогда не умирает, отец? — воскликнула Леила. — Как же он может жить вечно?
— По крайней мере, все так говорят, — сказал Гангу и при этом подумал, что далай-лама, конечно, избранник божий, если он бессмертен, и, наверно, в мире нет другого такого человека. Но может ли это быть? За всю свою долгую жизнь Гангу еще не встречал человека, который достиг бы столь высокого совершенства; вечны только горы, реки, небо, леса; но ведь и горы иногда содрогаются от землетрясения, как он наблюдал в Кангра, будучи мальчиком; а разве реки не меняют русло и деревья не погибают? Наверно, это все выдумки — далай-лама не может быть бессмертен, если только не продлевает себе жизнь путем колдовства. Но все это не имеет никакого отношения к богу; ведь жрец у них в деревне говорил, что бог — невидимое существо, которое пребывает везде и вместе с тем ни в чем не заключено. Гангу еще ни разу не встречался с этим существом; но по временам, когда он смотрел на себя, на людей и на окружающий мир, когда его душа была переполнена счастьем, или когда умирал кто-нибудь из близких, или обламывалась ветка на дереве, — в эти мгновения он ощущал в себе присутствие какой-то необычайной силы, перед которой он невольно преклонялся. Но эта сила не могла быть богом. Никакого бога не было, хотя его жена и была готова молиться день и ночь каким-то камням; были только люди, и различные предметы, и смерть, — и все они делали свое дело, нередко наперекор друг другу, — словом, это была какая-то игра… Вся жизнь была игрой — «леилой». Он вспомнил, как улыбка на лице новорожденной дочери вызвала у него представление об этой чарующей игре, почему он и дал дочери это имя. Он взглянул на нее.