Саджани повела Леилу и Будху обратно к ларьку с мячиками.
Женщины вырывали друг у друга из рук бусы и четки на прилавке; некоторые щупали цветные шелковые платки, висевшие на палках, и шепотом выражали свое восхищение всей этой роскошью. Саджани заплатила четыре анна и купила сыну мячик.
— Пойдем, Леила, я и тебе что-нибудь куплю, — обратилась она к дочери.
— Мне что-то не нравятся эти браслеты, мама, — неожиданно сказала Леила. — Кольца для носа очень дороги, да и ожерелье стоит уйму денег.
— Что это на тебя нашло? — воскликнула мать. — Ты ведь очень хотела идти с нами покупать украшения.
— Да так, ничего, — ответила девушка, и они направились в ту сторону, куда ушел Гангу.
Но, конечно, с Леилой что-то случилось, от чего ее сердце, трепетавшее, как испуганная птичка, у нее в груди при виде этих желанных вещей, вдруг похолодело и замерло: она поняла, почему так страдает отец. Она вспомнила, какое у него было лицо, когда он, стоя в дверях хижины, спросил у матери, сколько у них осталось денег. И она отлично понимала, что они не могут тратить деньги на всякие ненужные вещи. Ведь они и уехали так далеко от родной деревни только потому, что обеднели. Отец наслушался россказней Буты и принял их за правду. А теперь ему стало стыдно за то, что он оказался таким простофилей. Но они должны облегчить страдания отца, снять с него тяжесть этих лишних расходов. Теперь ясно, что все его надежды погибли: надо как-нибудь просуществовать, пока ему не дадут землю, тогда положение, может быть, изменится. А сейчас ей хотелось плакать от радости и боли, которыми переполнилось ее сердце при виде всего, что ее окружало здесь, на базаре, с его пестротой и шумом, товарами и людьми, куда она пришла с матерью, маленьким братом и отцом.
Кучка горцев столпилась у огромной лавки сетха Кану Мала. В лавке стояли корзины, нагроможденные друг на друга до самой крыши, подпертой бамбуковыми шестами. Гангу остановился возле нее, посреди дороги, терпеливо дожидаясь, пока подойдет Саджани с детьми.
Маленький Будху погнался за воробьями, которые, задорно чирикая, прыгали на дороге возле мешков с зерном, разгружаемых с гималайских яков.
Над базарной площадью плавали всевозможные запахи: тянуло едким дымом кизяка — тибетцы в тюбетейках, сложив из него маленькие костры, сидели вокруг и курили опиум из своих хукка[15]; запах листьев табака, разложенного для просушки на крыше соседнего дома, смешивался с запахом отбросов, разлагающихся остатков еды и помета, гниющего в лужах конской мочи. Леиле с непривычки стало не по себе, и она присела на железную гирю, стоявшую возле гигантских весов у лавки баньи.
Саджани поспешила подобрать свежий помет яка: она отнесет его домой, чтобы натереть им пол — на плантации было всего несколько буйволов, и навоза не хватало.
Гангу сидел в каком-то оцепенении, изредка отгоняя рукой жужжащего овода или москитов, у него замирало сердце при мысли, что ему предстоит сейчас иметь дело с баньи. Сетх был самоуверенный человек невысокого роста, в грубой рубахе и штанах, с огромным тюрбаном на голове. Прищуренные глаза, крючковатый нос, длинные обвисшие усы, тонкие поджатые губы и острый, колючий подбородок — все говорило о крутом характере и непреклонной воле. С ним шутки плохи, это видно хотя бы и по тому, как он подзывал тибетцев одного за другим, чтобы свести с ними счеты. Тибетцы, подходя к нему, словно теряли дар речи, иные нерешительно возражали, но вскоре соглашались на все его условия.
— Эй, ты, ойсипи, — насмешливо обратился сетх к одному из тибетцев, — протри глаза, почеши в затылке и ответь ясно и просто, что ты хочешь в обмен за эти мешки зерна, и, пожалуйста, не на своем тарабарском языке.
— Хорошо, сетх, — сказал тибетец, — только не называй меня «ойсипи», это по-нашему ругательство. Мне нужен отрез хлопчатобумажной материи, белой английской материи.
— Я продаю только шведскую хлопчатобумажную материю, — заявил сетх.
— Ладно, сетх, — согласился тибетец.
— Эй, — крикнул сетх помощнику, — дай ему отрез хлопчатобумажной материи марки «Ганди».
Повернувшись к тибетцу, он добавил:
— За мешок зерна по цене три рупии за маунд[16] причитается шесть рупий. Отрез материи стоит восемь рупий, по четыре с половиной анна за ярд. Я даю целый отрез, потому что я тебе доверяю, но одну четверть отреза я поставлю тебе в счет в своей книге и буду удерживать за неуплаченные деньги проценты из расчета по одной рупии, как всегда. Договорились?
— Договорились, хозяин, — согласился тибетец, который ничего не понял в этом расчете, потому что не умел считать.