Взглянув на мужа, Саджани сразу увидала, что он расстроен и подавлен тяжелыми заботами. Но вспомнив, что ей отсыпают продукты, она стала тревожно следить за всеми движениями помощника сетха, который высыпал зерно на разостланное перед ним покрывало.
Будху с радостным криком принес пойманного им голубя, который испуганно бился, трепеща крыльями.
Леила огорчилась, увидав пойманную птицу, и ласково попросила брата:
— О, выпусти его, Будху, выпусти его!
Но голубя понесли домой; ему суждено было прожить много дней над дверью их хижины.
Глава 6
Когда Гангу вернулся с базара, его начало знобить. Они с женой думали, что это от усталости, потому что он нес на голове тяжелый узел с покупками.
Он присел к очагу и закурил хукка, надеясь, что недомогание скоро пройдет.
Будху притащил маленького ребенка соседей и положил возле отца.
Гангу поиграл с малюткой, поговорил с ним на детском ломаном языке, пощекотал его. Малыш смеялся, показывая прорезывающиеся зубки, его словно развеселила вялая неповоротливость старика. Гангу уже чувствовал тяжесть во всех членах, и у него начала кружиться голова.
Когда, приготовили ужин, он сказал, что не хочет есть, а приляжет.
Саджани поглядела в затуманенные глаза Гангу, положила ему руку на лоб и почувствовала, что у него сильный жар. Она навалила на мужа все одеяла, какие у них были, хорошенько закутала и напоила его процеженным чечевичным отваром.
Гангу чувствовал, что его мышцы напряглись, как натянутые струны, готовые вот-вот разорваться; все кости ныли, точно их выламывали. Ему казалось, что его позвоночник раскололся надвое; больной проводил ослабевшими руками по своим твердым как камень икрам, стонал и метался в жару. Сердце бешено колотилось, в висках стучало, голова горела, словно куча потрескивающего хвороста, охваченная пляшущими языками пламени; Гангу метался, переворачиваясь с боку на бок, как будто пытаясь сбросить навалившуюся на него тяжесть. Потом он вытянулся, прямой и неподвижный, и не то стонал, не то напевал что-то в бреду. Жена держала его за ноги, а дочь натирала ему голову растительным маслом, хотя глаза у них уже слипались. Через некоторое время он стал как будто спокойнее и только глухо, жалобно стонал и тяжело вздыхал.
За дверями хижины земля Ассама задыхалась под покровом душной ночи, на горизонте контуры гор едва различались на фоне туманного неба. Потянуло прохладой; Саджани с Леилой свернулись калачиком по обе стороны уснувшего Будху; усталые и встревоженные, они все время молили богов о спасении Гангу.
Не успели они задремать, как Гангу поднял голову и попросил воды.
Саджани встала; пока она грела воду для мужа, тот вдруг приподнялся на локтях, потом вскочил и выбежал на улицу, словно спасаясь от терзавшей его лихорадки.
Леила побежала за ним, втащила его обратно, опять уложила на постель и села возле него. В глубокой тревоге, оцепенев от страха, смотрела она на неподвижное тело отца. Ей было странно: как это она не чувствует его страданий? Но мать протянула ей стакан с водой, и когда девушка поднесла его к губам отца, ее сердце затрепетало от любви, страх рассеялся, и Леила прижала голову отца к своей груди с почти материнской нежностью. Он отпил два глотка воды, неуверенной рукой, как слепой, протянул стакан, потом со вздохом пробормотал «жарко, ох, как жарко!» и запел:
— Что с тобой, отец Леилы, что с тобой? — испуганно спрашивала Саджани, гладя его по голове.
— Не пойду, не пойду! — вдруг закричал он диким голосом, как безумный.
— Боже, что с ним, что с ним? — растерянно воскликнула Саджани. Но Гангу начал всхлипывать, как ребенок, и визгливо кричать. Он отчаянно взмахивал руками, словно боролся с невидимым врагом; ему мерещилось в бреду, что на него надвигается страшный скелет; черные впадины глазниц черепа излучали зеленоватый фосфорический свет, как глаза кошки в темноте. Гангу забился в припадке, заскрежетал зубами, в уголках рта появилась пена, и он до крови закусил нижнюю губу. Лицо исказилось гримасой боли, резко обозначились глубокие морщины вокруг опухших глаз, зловещие тени легли во впадинах под скулами, и черты его лица стали неузнаваемы.