— Они, наверно, не принимают никаких мер предосторожности, — сухо вставил Мэкра.
— Если бы они знали точно, когда их укусит зараженный москит, — сказал де ля Хавр, смущенно улыбаясь, — они могли бы заранее сходить в амбулаторию и проглотить таблетку хинина… и лекарство было бы у них в крови прежде, чем микроб малярии начнет размножаться. Но мы не знаем этого точно, как не можем предсказать будущего, которое от нас скрыто; москит может укусить их в любое время дня и ночи, ведь они спят без полога… Я уже думал, что, может быть, следует рекомендовать им спать под пологом…
— Да к чему же они будут прикреплять полог, когда они спят прямо на лоне матери-земли? — рассмеялся Мэкра, которому показалась чрезвычайно забавной мысль, что кули будут пользоваться этим средством от москитов. Он был в хорошем настроении; его жирное, обрюзгшее лицо горело от выпитого вина, и припухшие глаза добродушно щурились, как будто в полусне.
— Но вам, наверно, хочется пить? — прервал он себя. — Хотите рюмочку?
— Да, пожалуйста, мы выпьем с доктором Чуни Лалом, — ответил де ля Хавр.
Мэкра кликнул буфетчика.
— Садитесь, доктор, — сказал де ля Хавр Чуни Лалу, который смущенно стоял в стороне, как будто дожидаясь приказаний; сам де ля Хавр сел на красный кожаный диван и откинулся на спинку.
Музыка смолкла, и все, кто пел хором, разбрелись по комнате, напевая или требуя у буфетчика еще вина.
Рэджи Хант, пошатываясь, подошел к Чуни Лалу:
— Мне кажется, темнокожих в клуб не допускают…
— Послушайте, Рэджи, он мой гость, — вскочил с места де ля Хавр и подошел к Рэджи Ханту. — Вы…
Он остановился, боясь сказать лишнее; лицо его побледнело от ярости.
— Рэджи, Рэджи, — позвал Мэкра и, встав, попытался увести Ханта. В душе он разделял чувства Рэджи, как и все правоверные англичане, жившие в Индии; индийцам, как правило, не разрешалось быть членами английских клубов, но, конечно, надо было это сделать иначе, просто поговорить потом с де ля Хавром и попросить, чтобы он впредь не приглашал Чуни Лала.
— Буфетчик, — заорал во весь голос Рэджи, когда тот вошел на зов Мэкра, — вышвырни цветного!
Остальные мужчины молчали, как будто ничего не видя.
Женщины замерли.
Чуни Лал повернулся и пошел к выходу. Де ля Хавр стоял, дрожа от злости.
— Не обращайте внимания, — сказал ему Туити и потрепал его по спине. — Он просто выпил лишнее.
Де ля Хавр пожал плечами.
— До свиданья, — пробормотал он и пошел за своим помощником.
Барбара смотрела им вслед, в зеленую бездну деревьев за балконной дверью, которая вот-вот поглотит их. Она не замечала ничего, что происходило вокруг нее. Ей было душно в стенах этого клуба, атмосфера вражды и ненависти в нем угнетала ее, как потемки, через которые не пробиться ни одной светлой мысли.
Здесь был Рэджи Хант, ограниченный и невежественный, там — умирающие от малярии кули, а между ними — де ля Хавр, который, должно быть, терзается теперь всем этим… А эти жестокие, черствые люди непременно назвали бы его размазней, если бы знали, какое у него нежное сердце; он иногда со слезами на глазах рассказывал… О, если бы они могли сочувствовать, — мысленно воскликнула она, — если бы они видели, что кроме них есть и другие люди, бедные, обездоленные кули, и что им хочется жить и все они страдают… Эти противоречия были так ужасны… А теперь она даже не знала, что подумает о ней де ля Хавр. Ведь он и ее причисляет к этим грубиянам… И все недоразумения, которые могут произойти после такой выходки Ханта… Она этого не вынесет. Ей стало не по себе. Она откинула голову и продолжала смотреть в темноту ночи за дверями.
Глава 8
Внезапная смерть жены сразила Гангу; он молча глядел в ее остановившиеся глаза, блестевшие из-под незакрытых век, и его затуманенное сознание силилось и не могло вместить того, что воспринимали чувства. Как мог он поверить, что подруга, чью привычную близость он ощущал как нечто неотъемлемое от самого себя, безвозвратно ушла от него в вечное безмолвие небесного царства, стала «сварагбаш»?[20] Вначале он впал в какое-то оцепенение и тщетно звал слезы отчаяния — только они могли его облегчить. Но у него лишь вздрагивали губы и он молчал, опустив голову и закрыв лицо руками, безразличный ко всему, что его окружало.
Некоторое время он сидел возле тела, скорчившись, как одеревенелый, потом опять взглянул на покойницу. Ее красивое лицо потеряло свою округлость в борьбе с богом смерти — Ямой; оно неестественно вытянулось, рот открылся, обнажив гнилые, с желтоватым налетом зубы, торчавшие из посиневших десен. Лица, которое Гангу так хорошо знал, воодушевленного, меняющего выражение, уже не было, а было другое, измученное, осунувшееся, с зеленоватыми жилками, просвечивающими сквозь мертвенно-бледную кожу. Это было тело жены, которым обладал Гангу, но куда исчез трепетный жар ее страстных объятий? Он хотел притронуться к ней и не мог; и внезапно, как при вспышке молнии, озаряющей темную ночь, все стало ясным: и трагическая утрата женщины-подруги и чудовищная действительность смерти, глядевшей ему в лицо.