— Но ведь ты сам тоже британец! — возразила Барбара, вся как-то сжавшись и ощущая неловкость от злобы, сквозившей в словах де ля Хавра. В самом деле, что за муха его укусила? Она недоумевала, но видела, что он уже сел на своего конька и теперь последует одна из его обычных вспышек, которая уведет его далеко, далеко от нее…
Он, по-видимому, не обратил внимания на ее возражение, а продолжал с неослабевающим воодушевлением:
— Они составили себе огромные состояния неприкрытым грабежом, вымогательством и взятками, чудовищными прибылями, которые они выкачивали из компании по своим акциям. А когда все это награбленное добро было распихано у них дома, в доброй старой Англии, британцы, которые никогда, никогда не станут рабами, пустили его в оборот, вложив все, что было добыто войной и разбоем, в промышленные предприятия Брэдфорда и Манчестера. Угля и железа кругом было достаточно, и можно было выгодно использовать труд рабочего класса. Уатт как раз изобрел тогда паровую машину. Сажа, которую изрыгали доменные печи, смешивалась с сыростью, поднимавшейся из старых болот и трясин Англии; так появился лондонский туман. Но все-таки это был какой-то прогресс!
Барбару, помимо ее воли, уже увлекла его горячность, хотя и пугало его озлобление, она одновременно и ненавидела и любила его, его худощавое, напряженное тело, его высокий, почти женский голос, даже его театральность.
— Ничто не сравнится с ужасами этого первого периода индустриализации в Ланкашире, — продолжал де ля Хавр, сразу почуяв, что он привлек ее внимание, — за исключением того, что происходит в Бомбее, Калькутте, Мадрасе в наши дни. Шестьдесят пять часов работы в неделю за один шиллинг; дети младше девяти лет работали по две смены в день! Пролетариат голодал, а буржуазия прочно внедрялась в ряды английских джентри.
А потом крупным тузам захотелось захватить источники сырья и дешевых рабочих рук в Индии; ремесленники, которые прежде выделывали ткани в этой стране, лишились работы, не будучи в силах бороться с бешеной конкуренцией Британии, и пытались снова осесть на землю, где крестьяне и без того нуждались и были задавлены налогами.
И вот британцы, которые никогда, никогда не станут рабами, отправились в Азию и обратили в рабство ее многомиллионное население, выстроили величественные особняки в готическом стиле в Бомбее, Калькутте и Мадрасе, и поселились в них сами. А в бараки, или просто сараи в два-три этажа, которые были, очевидно, достаточно хороши для цветных, поселили кули, ведь они не умирали, когда их помещали в эти сараи. Право, вид этих кули вовсе не заставлял предполагать, что им нужна кубатура в семьсот кубических футов или площадь в тридцать шесть квадратных футов, которые нормально требуются для человека. «Да помилуйте! Черт побери! — произносят джентльмены с истинно британским добродушием. — Рабочие даже у нас в Англии не имеют той кубатуры, о которой твердят учебники!» Что же говорить об этих язычниках, этом отребье рода человеческого, — у них вообще нет никакого представления о том, что такое гигиена и санитария. Они, по-видимому, достаточно счастливы и довольны тем, что вкусили от благ законности и порядка, которые приносят с собой британцы, им даже переплачивают, если принять во внимание, что они вполне могут существовать на такую ничтожную сумму, как фартинг в день. Разве они не отдали добровольно свою долю риса солдатам во время мятежа и не довольствовались одним отваром? Конечно, их необходимо направить на путь христианства и убедить, чтобы они отказались от своих языческих богов и божков. Миссионеры и стараются изо всех сил. И, конечно, туземцев надо, не торопясь, исподволь, учить грамоте. Правда, образование только делает народ строптивым. А пока что — «климат Пуны замечательно помогает мне от подагры» или «Мэри, не купить ли нам в Малабаре домик в горах с видом на море и пальмами?», а то еще: «может быть, нам удастся съездить «домой» этим летом и провести сезон в Бате; мы как раз поспеем ко дню рождения Ее Величества, и можно будет нанять яхту, чтобы посмотреть на регату в Кауэсе!»
Барбара с некоторым удивлением взглянула на его лицо, как будто желая удостовериться, что из всех его слов было правдой, которую он хотел высказать ей, и что просто говорилось для красного словца в пылу раздражения и придирчивой озлобленности. Может быть, он действительно обнажал перед ней незаживающую рану своей наболевшей души? Если бы только он лежал в ее объятиях, она сказала бы ему, что все, все поняла; пусть бы только на его лбу разгладились морщины от этого пагубного увлечения и он не стоял бы неподвижно перед ней в застывшей позе, недосягаемый, чужой, одержимый какой-то дьявольской страстью все ниспровергать. Она уже готова была сдаться, чтобы он взял обратно свои слова про строй, но в последнюю минуту все-таки сказала, как будто ей было безразлично: