— Блядь, — бормочу я, когда за пять минут автомобиль продвигается не дальше чем на несколько футов.
Достаю телефон и проверяю время. Айзек только что приземлился. К тому времени, как он пройдет иммиграционную службу и таможню, а затем заберет свой багаж, пройдет не меньше часа, может, и больше, если повезет. Не то чтобы это имело значение, потому что я все равно опоздаю.
Застрял на съемочной площадке чуть дольше, чем ожидал. Я приеду, обещаю, но тут адские пробки, так что мы, вероятно, опоздаем. Не уезжай без меня.
Минут через пятнадцать приходит ответ:
Не паникуй. Мы все еще стоим на летном поле. Но если мне придется ждать слишком долго, то наша встреча произойдёт как в кино. Хочешь, чтобы я прыгнул на тебя с разбегу и обхватил ногами, прежде чем растерзать твое лицо своим ртом, или сам это сделаешь?
Я фыркаю от смеха. Айзек не шутит, он именно так бы и поступил.
Ты же знаешь, что журналисты любят тусоваться в аэропортах. Как бы заманчиво ни звучало твое предложение, думаю, что обойдусь.
Я смотрю на мерцающие маленькие точки внизу, и через несколько секунд приходит ответ:
Какой же ты зануда, Флинн Филлипс. Весь аэропорт упал бы в обморок, если бы увидел, как мы набрасываемся друг на друга, словно парочка влюбленных подростков.
Пишу в ответ:
Ладно, а как насчет такого? Я понесу твой багаж. По-моему, звучит отлично.
Машина начинает двигаться немного быстрее. Наша скорость, возможно, достигает пятнадцати миль в час по сравнению с нулем, на котором последние несколько минут стояла стрелка спидометра.
И будешь держать меня за руку?
Забавный ублюдок. Айз знает, что публичные проявления привязанности меня не беспокоят, но ему нравится делать вид, будто я застенчивый бывший натурал, который не может держаться за руки с парнем на публике. Возможно, он прав. Я был таким раньше — прежний я — но теперь давно уже не тот.
Если правильно разыграешь свои карты, я даже чмокну тебя в щеку.
На этот раз Айзек не отвечает, и я предполагаю, что их наконец высаживают из самолета. Ничего не делая, кроме как с предвкушением ожидая нашей встречи, я пытаюсь отвлечься от размышлений, просматривая свои электронные письма.
Имеется длинное письмо от ассистентки Тины, приславшей мне краткое описание ролей, которые мне предлагают. Я закрываю его, чтобы прочитать в другой раз, потому что в данный момент не желаю окунуться в сценарий другого фильма. Если честно, я не чувствую, что вообще захочу сняться еще в одном. Но как сказано в поговорке: никогда не говори «никогда», поэтому я нажимаю «сохранить» и прокручиваю письма дальше.
Там есть куча нежелательной почты, напоминание о том, что нужно продлить страховку нашего дома, и еще одно об удочерении козы — похоже, это то что я искал для предстоящего дня рождения Айзека. Он все еще считает, что история Гарри с козой — самая смешная вещь на свете, и каждый раз, когда мы собираемся все вместе, Айз просит рассказать ее еще раз. Конечно же, Эйч, будучи самим собой, всегда подчиняется этой просьбе.
Нажимая «сохранить» на письмо с козой, я прокручиваю дальше, а затем резко останавливаюсь. Мой большой палец парит над экраном, а взгляд прикован к адресу электронной почты отправителя —ilonaphillips@...
Моя мать.
Внутри начинает бурлить беспокойство. Я не получал от нее писем уже года два. В своем последнем сообщении она почти умоляла меня навестить ее, но у меня не хватило духу ответить. Это было через несколько дней после объявления в прессе, что я играю главную роль в фильме Джейка «Обречённость». Мне хотелось написать ответ. Черт, я хотел позвонить матери, но не смог... Когда блюдо остается долго вариться на огне, в конце концов, оно портится, а я считал, что мои отношения родителями испорчены навсегда. Для меня было лучше туманно считать, что с отцом и матерью все в порядке, чем позволить им отречься от меня при личной встрече.
Я имею в виду, что не переставал любить их, и надеялся, что они тоже не перестали меня любить, но даже купив им дом, я не смог найти в себе мужества их навестить. Я попросил своего адвоката передать родителям документы на дом и ключи, и заставить их подписать необходимые бумаги. Он даже помог им перевести вещи, когда все оформили по закону.
По-видимому, моя мать плакала, когда впервые вошла в дверь их нового дома. Она сказала моему адвокату, что, хотя все было прекрасно, чего-то все равно не хватало. Ему не нужно было объяснять, что она имела в виду. Потому что я тоже осознавал, что мне чего-то не хватает.
Примерно через месяц курьер принес открытку, внутри которой нашлось письмо, написанное рукой моей матери.
То письмо до сих пор лежит нераспечатанным в ящике прикроватной тумбочки. Однажды его случайно нашел Айзек, и выражение его лица, когда я объяснил, почему никогда не открывал письмо, лишь усугубило чувство вины.
Если бы Айз знал, что мама связалась со мной сейчас, то попытался бы уговорить меня ответить. Но если я не был готов ответить тогда, то не уверен, что готов сейчас. Особенно если учесть, что теперь у меня отношения с мужчиной. Этот факт, несомненно, стал шоком для моих родителей, которые считали меня натуралом. И я им был, более или менее. Пока не появился Айзек.
Кладу телефон рядом с собой на сиденье, не желая закрывать приложение электронной почты, но не готовый сделать следующий шаг и либо удалить письмо матери, либо открыть его.
За стеклом медленно темнеет, и я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз разговаривал с родителями.
Думаю, это случилось через два, а может, три года после смерти Кларка. Тогда мое решение не являлось сознательным, я просто перестал к ним приезжать. Было слишком больно возвращаться в дом, где прошло мое детство. Двухкомнатная квартира, где я прожил всю свою жизнь и где делил комнату с братом, жила душившими меня воспоминаниями. Они покрывали каждую поверхность, висели в воздухе, виднелись даже в улыбке матери и глубоком теноре отца. Воспоминания были расклеены по всем стенам, где гордо висели наши с Кларком фотографии — от младенцев до подростков.
Они пронизывали каждый дюйм этого места, и бежать было некуда. Так что я перестал туда приезжать, а потом и звонить, потому что даже голос родителей причинял мне боль.
Мама не понимала, почему я не могу ее навестить, а отец перестал подходить к телефону, зная, что я уже принял решение.
Я знал, что причиняю им боль. Понимал, что поступаю эгоистично, добавляя печали к и без того невыносимому горю, но это не отменяло того факта, что я никогда больше не смогу приехать в свой отчий дом. Для нас всех было бы лучше, если бы я просто помогал деньгами, но не встречался с родителями лично.
Беда была в том, что боль являлась двоякой — я ранил их тем, как справлялся со своим горем, но также добавлял страданий своей отстраненностью.
Эмоции — тот еще бардак. И теперь, когда я думаю о своих родителях, все, что ощущаю — это грусть. Да, горе никуда не исчезло, но прежде всего там присутствует чувство, словно я потратил впустую кучу времени, которого у Кларка никогда не было, а я растратил его, будто оно ничего не значит.
Поколебавшись секунду, я быстро хватаю телефон и открываю письмо.