Его слова прозвучали с язвительной горечью.
— Благодарю вас, господин архитектор!
Алиса надменно кивнула головой.
— Имею честь засвидетельствовать вам свое почтение, графиня.
Зигварт пошел обратно прежней дорогой, но вскоре остановился и оглянулся.
Графини уже не было видно, она скрылась за поворотом дороги, очевидно, торопясь уйти от него подальше. Лицо Германа покрылось смертельной бледностью. Значит, и здесь его уже успели оклеветать и очернить! Стоило ему назвать свое имя, чтобы от него тотчас отвернулись. Конечно, в доме Берндта говорили о нем и Гунтраме и тоже осудили, не выслушав. Старая песня!
В голове Зигварта роились отчаянные мысли. «Где есть воля, найдется и путь?» Вот он хотел самостоятельно устроить свою жизнь, пробить себе дорогу, не щадил энергии, а в результате — лямка, которую он ежедневно тянет в Эберсгофене. Нет, все-таки лучше уйти куда глаза глядят. Но тут в нем проснулся прежний протест: он должен заставить всех поверить ему! Да, всех, и эту графиню, стоявшую перед ним с презрением в гордых, холодных глазах, отшатнувшуюся от него, как от прокаженного…
На следующий день около полудня к дому госпожи Герольд подъехала охотничья коляска, из которой выскочил молодой человек и осведомился, дома ли архитектор Зигварт.
Хозяйка, выходившая в эту минуту из кухни, ответила утвердительно, и, указав посетителю, как пройти на лестницу, посмотрела ему вслед с явной благосклонностью. Какой красивый, ловкий юноша!
Герман рисовал, сидя за письменным столом. Услышав стук в дверь, он равнодушно произнес: «Войдите!» но, узнав входившего, быстро вскочил со стула. Гость запер за собой дверь и спокойно сказал:
— Здравствуй, Герман! Так вот где мне удалось разыскать тебя!
— Что привело вас ко мне, господин поручик Гунтрам?
Гость подошел к нему с самым беспечным видом.
— Честь имею кланяться! Поручик Гунтрам, находящийся в настоящее время в отпуске в Графенау. А ты за эти два года не разучился ворчать? И все из-за какой-то глупости, раздутой потом в настоящий пожар? Жаль, что меня тогда там не было, но я только что перевелся в Мец, когда ты вернулся в Берлин и поднял весь этот шум. Я моментально написал тебе, но ты рассвирепел, как медведь, и полез даже на меня. Какой жалкий конец для нашей чудной, веселой поездки в Швейцарию!
— Не лучше ли нам оставить этот тон, совсем не подходящий к теперешним нашим отношениям? Еще раз спрашиваю вас, господин поручик, что вам от меня угодно?
— Да перестань же наконец! — воскликнул Гунтрам, начиная сердиться, — я пришел к тебе выкурить трубку мира, а ты снова грозишь мне томагавком. Я запрещаю называть меня господином Гунтрамом и господином поручиком. Мы находимся в таких отношениях…
— Находились! — резко прервал его Зигварт, — мне казалось, что в письмах мы вполне выяснили наши отношения.
— Об этом тебе лучше бы не напоминать мне! — серьезно заметил Гунтрам. — Помнишь, что ты написал мне тогда?
— Разумеется, помню все от слова до слова.
— Так ты, должно быть, забыл, что я сын своего отца. Сперва я рвал и метал, потом вспомнил, что ты друг моей юности. Я пришел в себя и бросил твое мерзкое письмо в огонь.
— Очень великодушно! К сожалению, я не могу ответить тем же. То, что разделило нас тогда, разделяет и теперь.
— Нас вообще ничего не разделяет. Ты рассорился с моим отцом, но черт с вами, разве что касается меня? И я не могу разобраться в вашем споре! Вероятно, вы оба правы.
— Да, тогда ты очень удобно объяснил себе все, — с горечью возразил Герман: — Я, мол, так долго был учеником твоего отца, и это отразилось на моей работе. Бессознательное подражание, сходство замысла! Все это так понятно! Вовсе не стоило поднимать из-за этого такой шум. А я тебе говорю, что дело обстояло иначе.
— В таком случае оставим его в покое, — воскликнул Адальберт. — Тогда я молчал, потому что на такие письма, как твое, не отвечают, всякому другому я ответил бы револьверной пулей. Но теперь все это поросло травой забвения, и вот я здесь. Не старайся выпроводить меня, я не уйду, пока ты не образумишься.
В тоне этих слов слышалась такая сердечность, что лицо Зигварта немного смягчилось, но он резко спросил:
— Чем же ты объяснишь отцу свое посещение? Он, разумеется, не знает о нем?
— Нет, потому что я сам только вчера узнал, что ты здесь. Папа в Карлсбаде, он болен и должен очень беречься. Поэтому я остерегусь поднимать эту старую историю с ее бесконечными неприятностями. Я не знал, где, собственно, ты находишься. Но вчера лесничий из «Совиного гнезда» случайно назвал при мне твое имя, и я поспешил к тебе. Этой бессмыслице надо положить конец.