Среди леса, на краю большой поляны, приютился охотничий дом с фронтоном и оленьими рогами над входом. Он служил сборным пунктом во время графской охоты и был достаточно просторным, чтобы многочисленное общество могло там пообедать в ненастную погоду. Недалеко от этого дома поднималась возвышенность с видом на леса и все равенсбергские владения. Стоял жаркий день, и солнце уже склонилось к горизонту, когда графиня Алиса поднялась на холм. Она была в черной амазонке сои темной шляпе на белокурых волосах. Сопровождавший ее берейтор остался с лошадьми у охотничьего домика. Во время одной из своих ежедневных прогулок молодая женщина нашла это красивое место и с тех пор часто приезжала сюда. Подобрав длинную амазонку, она медленно дошла до вершины, где под большой липой стояла полуразрушенная каменная скамья. Это место славилось своим красивым видом.
При появлении графини сидевший на скамье человек быстро поднялся, и Алиса узнала Зигварта. Он с минуту постоял неподвижно, потом холодно и сдержанно поклонился и уже собирался пройти мимо нее, однако она окликнула его:
— Господин Зигварт!
— Что угодно, графиня?
Алиса стояла перед ним, опустив глаза, казалось, она не находила слов. Наконец она тихо проговорила:
— Я была очень несправедлива к вам во время нашей последней встречи. Теперь я поняла это. Прошу вас простить меня.
При этом чистосердечном признании лицо архитектора вспыхнуло ярким румянцем.
— Вы все знаете? Вам рассказал мистер Морленд?
— Да, и уверил меня, что вы сами стали жертвой обмана. Но почему вы сами не сказали мне об этом тогда же? Вы оскорбились и гордо отвернулись от меня, не объяснив ничего. Почему вы не оправдывались?
— А если бы я стал оправдываться, вы поверили бы мне?
— Вам? Да!
Зигварт с облегчением вздохнул.
— Благодарю вас, графиня!
Она опустилась на скамью, и на этот раз Герман сел рядом, не ожидая приглашения. Липа простирала над ними свои густые ветки. Старое могучее дерево возвышалось среди темных елей и сосен, выросших гораздо позже него. Оно одно простояло здесь несколько столетий и видело еще те времена, когда Равенсберги были здесь сильным, возбуждавшим почтение родом, которому все кругом было подвластно.
— Вы приняли предложение моего отца и поедете с ним, когда он вернется в Америку? — спросила Алиса.
— Вероятно, но я попросил его дать мне время обдумать предложение до его отъезда.
— Обдумать предложение? Вас не удовлетворяют предложенные вам условия?
— Напротив, они превзошли мои ожидания, но это предложение ставит меня перед тяжелым выбором: или будущее, или родина!
— О, он не покажется вам таким тяжелым, когда вы узнаете нашу страну. У нас жизнь гораздо разнообразнее и активнее здешней и быстрее выносит на поверхность. Она катится свободно и вольно, и вы скоро забудете свою родину.
— Никогда! — страстно воскликнул Зигварт. — Если я когда-нибудь вынужден буду расстаться с родиной, то лучшие прожитые годы останутся здесь. Я это знаю, где моя работа, там и моя жизнь, я всегда останусь чужим в чужой стране, но ей будет принадлежать моя сила, мое творчество… и это кажется мне изменой, как… — Он резко оборвал свою речь. — Простите меня, графиня! Вы не поймете меня. Это нечто, вошедшее в плоть и кровь. Вы также выбирали, когда отказывались от своей родины, но у вас другие обстоятельства.
Пораженная Алиса молчала. Она обладала гордостью американки, считающей свою нацию первой в мире, и эта гордость иногда доходила до высокомерия, и все-таки она ни минуты не колебалась, когда ей предложили немецкую графскую корону. В эту минуту ей показалось, что следовало бы стыдиться этого.
— Мой отец считает очень важным заручиться таким талантом, как вы, — сказала она. — Он очень рассчитывает на ваше согласие, и если введет вас в наше общество, то успех вам обеспечен. Здесь вам пришлось бы ждать и завоевывать в продолжение нескольких лет то, что там уже ожидает вас.
— Это не пугает того, кто серьезно относится к себе и к своей работе! — горячо воскликнул Герман. — Настоящий великий труд всегда борьба, в которой можно победить только упорной, настойчивой работой. Конечно, бывают часы уныния и сомнения, когда перестаешь верить в себя и свою силу, когда готов от всего отказаться, но потом в душе снова пробуждается прежнее упорство, подсказывающее: «Ты можешь, ты хочешь! Стремись вперед!» Тогда снова начинается борьба за жизнь.
Зигварт говорил так увлеченно, что, глядя на него, чувствовалось, как он сам переживал все, что так бурно и, пожалуй, бессознательно вырывалось из его души. Он говорил о собственной борьбе, о собственных страданиях.