На пороге он остановился, как будто чего-то ожидал, но не дождался, и дверь за ним захлопнулась.
Герман остался один. Он стоял перед портретом матери, перед той иконой, которую «никто не мог ни отнять у него, ни запятнать», перед своей святыней, которой не могла коснуться кощунственная рука, а теперь? Святыни больше не было. То, что было для него самым чистым, самым лучшим в мире, было растоптано. Им овладело отчаяние, почти безумие, он сжал кулаки, ему захотелось вдребезги разбить портрет, но большие темные глаза матери глядели на него с выражением страдания и безысходной печали, в них отражалась вся скорбь разбитой жизни. Сжатые кулаки опустились сами собой, Герман стал на колени и, положив голову на сложенные руки, горько зарыдал.
— О мама, мама! Зачем ты заставила меня испытать это горе?
Глава 13
В последнее время семейная жизнь в Равенсберге становилась все тяжелее, отношения между графом и Морлендом до такой степени обострились, что постоянно грозили окончательным разрывом.
Первым поводом к размолвке послужило вмешательство американца в плутни управляющего и лесничего. Равенсберг не принимал никаких мер против негодяев, чтобы никто не смел сказать, будто он действует под чужим давлением. Тогда Морленд прибег к насильственным мерам. Воспользовавшись выездом графа на охоту, длившимся несколько дней, он привлек на свою сторону зятя и, приказав позвать управляющего и старого лесничего, пригрозил им расследованием и ревизией, а затем потребовал, чтобы они немедленно подали в отставку. Виновные не выдержали холодного беспощадного напора американца, поняли, что здесь им нечего ждать пощады, и покорились.
Вернувшись с охоты, Равенсберг нашел на своем письменном столе две просьбы об увольнении, а от сына узнал обо всем случившемся. Граф был вне себя от бесцеремонного вмешательства в его дела и излил весь свой гнев на Бертольда, допустившего подобную дерзость. Тем не менее ему пришлось считаться со свершившимся фактом, и принять на службу уличенных обманщиков снова было уже немыслимо. Если бы Бертольд не сделал всего, что лишь было возможно, чтобы отвратить неприятную сцену, разрыв был бы неизбежен.
Этот случай положил начало открытой войне между графом и Морлендом. Они еще встречались за столом и соблюдали рамки приличия, принятые между хозяином и гостем, но с трудом сдерживаемая катастрофа уже носилась в воздухе и должна была рано или поздно разразиться.
Юная сирота баронесса фон Гельфенштейн переселилась в Равенсберг. Ни ее опекун, ни Бертольд не могли понять, отчего так изменилась их веселая шалунья, постоянно ходившая теперь с заплаканными глазами и явно не собиравшаяся утешаться. Правда, Траудль была очень привязана к деду, но ведь он уже достиг предельного возраста, да и молодежь обычно все легко и скоро забывает.
Алиса сначала тоже верила, что Траудль тоскует по умершему, но потом женским инстинктом поняла, что причина другая, и начала допытываться. Сперва Траудль отмалчивалась, не желая выдавать свою тайну, но потом не выдержала. Ей необходимо было высказаться, пожаловаться кому-нибудь на первое горе своей молодой жизни, и она открыла свое сердце.
Алиса слушала с удивлением, в ее глазах Траудль была совершенным ребенком, к которому никто не мог относиться серьезно, и вдруг у нее оказалась своя сердечная тайна! Сама по себе вся эта история казалась ей чрезвычайно естественной: семнадцатилетняя девушка и молодой поручик, ежедневно встречающиеся в самой свободной обстановке, — все это было так понятно. Она удивилась только страстности, с которой молодая девушка говорила о своем увлечении:
— И с тех пор я ничего не слышала о нем, нет ни письма, ни весточки! Я даже не знаю, вернулся ли он в свой гарнизон или еще у отца. Не знаю, что могло с ним случиться.
Алиса, знавшая все от своего отца, предвидела возможные последствия случившегося. Если Зигварт снова поднимет это дело и такие люди, как Морленд и Берндт, станут на его сторону, то имя и положение Гунтрама, несомненно, пострадает. Его сыну придется выйти в отставку, и он не осмелится предложить свое обесчещенное имя баронессе Гельфенштейн. Но говорить ей об этом теперь не следует, пусть она хорошенько выплачется и тем скорее забудет то, что должна забыть.