В это время к оконной нише подошла Траудль. Она была прелестна в воздушном розовом платье, правда, слишком простом по сравнению с туалетами знатных городских дам, соперничавших друг с другом в роскоши нарядов и блеске драгоценностей, но благодаря своей ослепительной свежести и девичьей стройности фигуры нисколько не теряла от такого соседства.
— До Алисы сегодня не доберешься, — весело сказала она. — Мне едва удалось перекинуться с ней несколькими словами. Ну, Герман, что вы скажете об этом торжестве? На нашей милой старой родине не знают ничего подобного.
— Нет, да и слава Богу. Мы еще не знакомы с такими пирами Мамона[6], который собирает вокруг себя всех своих подчиненных, чтобы они льстили ему. В этом свободная Америка перегнала нас.
— И не стыдно вам так говорить? Мы ведь все здесь в гостях.
— Приглашены, чтобы исполнять свою обязанность, то есть выражать восхищение. Я, к сожалению, не расположен к этому и считаю достойным порицания равнодушие к этим выставкам своего богатства, которые на меня не производят никакого впечатления.
— Как серьезно вы смотрите на вещи! — рассмеялась Траудль. — А мы без всяких размышлений наслаждаемся этим праздником. Он так прекрасен!
— Берегись. Адальберт! Твоя жена начинает портиться в Хейзлтоне. Тебе потом придется повозиться с ней, и она отравит тебе жизнь.
— Нет, я лучше знаю свою Траудль, — возразил Адальберт. — ей не повредит побывать раз-другой в таком роскошном обществе.
— Разумеется, когда мы завтра вернемся домой, я точно так же буду радоваться детям, и дяде Гофштетеру, и нашему милому, залитому солнцем домику. Мой Адя хорошо знает меня! — и Траудль улыбнулась мужу.
Он украдкой сжал ее руку в своей и тихо, с глубокой нежностью, проговорил:
— Моя маленькая златокудрая Труда!
Зигварт молча смотрел на эту счастливую пару. Эта женщина еще девочкой готова была умереть с любимым человеком, а потом так мужественно и преданно делила с ним его судьбу и не покинет его до конца жизни ни в радости, ни в горе. Это был его идеал женщины. Именно такой должна быть та женщина, которую он введет когда-нибудь в свой дом: только такой брак может быть залогом счастья.
В зале произошло какое-то оживление — под руку с Торнтоном вошла Алиса. Взгляды всех устремились на нее, послышались замечания о предположительном родстве Морлендов с Торнтонами. Этот слух никем не оспаривался, напротив, как будто получил подтверждение. Он дошел и до ушей Зигварта. и он тоже не усомнился в его достоверности. Это была, пожалуй, самая подходящая партия, потому что они были из одного круга. Красавица, позволявшая поклоняться себе как царице, никогда не забудет, что на ней корона, корона Мамона. Равенсбергам пришлось тяжело испытать это.
Алиса медленно шла по залу со своим спутником. Иногда она останавливалась, чтобы перекинуться несколькими словами с тем или другим из приглашенных. Она рассеянно оглядывала окружавшее ее общество, вдруг ее взгляд встретился с глазами, смотревшими на нее не с восхищением и приветливой любезностью, а мрачно, почти враждебно. И несмотря на это, она, как очарованная, не могла не смотреть в эти глаза. Одно мгновение продолжался этот немой, но красноречивый разговор, потом Зигварт отвернулся. Однако он в тот же миг понял, что никогда не женится, что мирное, тихое семейное счастье его друга для него самого не существует. Он никогда не заключит в свои объятия другой женщины, так как в его душе кипит горячая страсть к Алисе, ставшая для него роковой.
Торнтон провел свою даму в одну из боковых комнат, предназначенных для отдыха и беседы. Это был маленький, уютный кабинетик, слабо освещенный и пропитанный ароматом цветов. Торнтон сел рядом с Алисой и заговорил:
— Простите, графиня, если я на четверть часа отниму вас у общества. Я хотел лично сообщить вам, что ваше желание исполнено, ваш протеже будет сегодня вечером в Нью-Йорке.
— В самом деле? — с оживлением сказала Алиса. — Значит, его приняли в экспедицию?
— Разве вы могли сомневаться в этом? Он с радостью ухватился за предложение. Да это и вполне понятно.
— Нет, не совсем понятно, нам приходилось считаться с гордостью и самолюбием человека, который до сих пор не может забыть свое прошлое. Я уже говорила вам, что барон Залек принадлежал к высшему обществу, пока разорение его семьи не заставило его уехать на чужбину. Поэтому-то я и поставила условием, чтобы он не знал, кто именно хлопотал о нем. От меня он не принял бы никакой милости.