Книга эта написана в 1921 году.
В то время я был армейским политработником (редактировал ежедневную газету пуарма 5 — «Красный Стрелок»). Начиная работать над книгой и работая над ней, я ставил себе определенные задачи — дать красноармейской массе просто и понятно написанную вещь о борьбе «двух миров» и использовать агитационную мощь художественного слова.
Политработник и художник не всегда были в ладу. Часто политработник брал верх, — художественная сторона работы от этого страдала.
Профессия и должность ко многому обязывали и отнимали много времени. Книга вышла до известной степени сырой…
Я решил переработать ее. Прошло два года — книга не закончена, не вполне переделана. Не было времени.
Не знаю, когда смогу обработать книгу, но рассчитываю, что и несколько сырая она все же сможет дать уральским рабочим некоторое представление о колчаковщине в Сибири, я согласился на издание ее в прежнем виде в издании «Уралкниги».
ПРЕДИСЛОВИЕ К ЧЕТВЕРТОМУ ИЗДАНИЮ
Нельзя исправлять записей, сделанных по свежей памяти и по рассказам очевидцев в то время, когда автор и все его добровольные «корреспонденты» буквально еще не успели износить ботинок, в которых они месили липкую и теплую грязь полей сражения.
Я не исправляю свою книгу, не искажаю текста первых записей, отдаю ее читателю в том виде, как она была издана в 1921 году (мелких поправок — исключение «пролога», замена французского, английского и немецкого текста русским и т. п. — я не считаю).
Для меня теперь эта книга — только материал, только ступень к новым работам. Может быть, переделывая, я испорчу эту книгу, может быть, у меня никогда не будет времени для такой работы…
Рабоче-Крестьянской Красной 5-й Армии;
Ее 27-й, 26-й, 5-й, 35-й и 51-й дивизиям;
Ее бойцам — питерским, московским, тверским, брянским, смоленским, поволжским, уральским, сибирским рабочим, курганским, кустанайским крестьянам, табеевским, минусинским, алтайским партизанам;
Ее вождям, командирам, комиссарам, политическим и культурным работникам;
Ее мозгу — штабу;
Ее душе — Революционному Военному Совету с Политическим Отделом;
Ее совести — Военно-Революционному Трибуналу;
Ее оку недремлющему — Особому Отделу;
Ер героям, тлеющим в могилах от берегов Волги до скал Байкала на всем необъятном пространстве Поволжья, Урала, Сибири и Монголии, на равнинах Польши и в жарких степях Крыма,
5-й Армии, огненными письменами начертавшей свое имя на страницах истории революции, —
ПОСВЯЩАЮ
1. КОГОТЬ
Земля вздрагивала.
Тела орудий, круто задрав кверху дула, коротко и быстро метали желтые, сверкающие снопы огня. Тайга с шумящим треском и грохотом широко разносила гул выстрелов, долго, визгливо и раскатисто звенела стальным воем снарядов, лопавшихся далеко на улицах, на земле и над крышами Широкого.
Прислуга на батарее, молодые краснощекие, скуластые солдаты, работали с буднично спокойными лицами, изредка равнодушно ругались, перебрасываясь грубой шуткой. Противник был не страшен: он не имел артиллерии. Сидевший на наблюдательном пункте поручик Громов в бинокль, не отрываясь, следил за селом и часто кричал в трубку телефона короткие, холодные слова команды. Ветра не было. Сухой, горячий воздух висел над тайгой, напитываясь запахом душистой смолы, игольчатой зелени и пороховым дымом. На дереве сидеть было неудобно и жарко. Ноги у офицера затекли, руки устали держать тяжелый бинокль. Толстые губы, с подстриженными черными усами, засохли и потрескались. Фуражка надвинулась на самый лоб, из-под козырька текли теплые, липкие струйки пота, грязными каплями висли на сухом, горбатом носу, на гладко выбритом четырехугольном подбородке, капали на зеленый френч.
Мертвые стеклянные глаза бинокля, поблескивая, сверлили зеленую даль большой таежной поляны, на которой скучилось Широкое, бегали по улицам села, щупали густую цепь противника, лежащую у поскотины.
— Прицел!.. Трубка!..
Толстые губы дергались, и по тонкому стальному нерву телефона бежали отрывистые фразы, слова, цифры, полные скрытого смысла.
— Прицел!.. Трубка!.. — повторял телефонист на батарее.
— Прицел!.. Трубка!.. — кричали бегающие у орудий солдаты в грязных гимнастерках, с расстегнутыми воротами и красными погонами на плечах.
— Готово!
— Первое!.. Второе!.. Третье!..
Орудия судорожно подпрыгивали, давясь, с болью, оглушающе харкали и плевались длинными кусками огня и раскаленными, воющими сгустками стали. Верхушки деревьев гнулись, как от ветра.
— Прицел!.. Трубка!.. — кричала натянутая жила телефона.
Спокойно поблескивал черный бинокль. Послушно, с точностью заведенного механизма, солдаты щелкали замками, совали в орудия снаряды, стреляли.
На опушке тайги стоял сухой треск ломающегося валежника. Серо-зеленая цепь белых вела частую стрельбу из винтовок, четко стучала длинными очередями пулеметом. Партизаны, окопавшись у самой поскотины Широкого, молчали. Вооруженные более чем наполовину дробовиками, почти не имея патронов, они берегли каждую пулю, не стреляли, выжидая, пока противник подойдет ближе и можно будет бить его, беря на мушку, без промаха. Пули со свистом сочно впивались в жерди и колья поскотины, зарывались в черные бугорки окопов, тысячами визгливых сверл буравили воздух. Бойцы лежали сосредоточенно, спокойно. Глубокие складки залегли у каждого между бровей, и глаза, потемнев, резко чернели на напряженных, чуть побледневших лицах. Когда в цепи пуля задевала кого-нибудь и слышался стон или крик, то все молча обертывались в сторону раненого и быстрыми, тревожными взглядами следили, как возились с ним санитары.
Снаряды рвались далеко за цепью, в селе. Белые облачка шрапнели клубились над Широким, и тяжелый дождь крупными каплями картечи с треском низал дощатые крыши, дырявил заборы, ворота, звенел осколками выбитых стекол. На улицах в прыгающих, крутящихся столбах черной пыли огненными красными лоскутами рвались гранаты. Клочья огня вспыхивали, и тухли спереди и сзади десятка запоздалых подвод, спешивших к северному концу села. Поручик Громов не мог взять верного прицела. Крестьянские телеги, тяжело скрипя, медленно ползли между домов, трещавших от взрывов. На возах в беспорядке, наспех высоко были навалены сундуки, самовары, цветные половики, подушки, на самом верху метались и громко плакали ребятишки, охали, крестились, всхлипывали женщины.
Гранаты давали или перелет, или недолет. Шрапнель рвалась слишком высоко, и ее пули, ослабев, сыпались на обоз, никому не причиняя вреда. Круглый кусок горячего свинца упал на беленькую головку семилетнего Васи Жаркова. Мальчик вскрикнул, испуганные большие черные глаза, широко раскрывшись, остановились. На полные розовые щечки брызнули искрящиеся капли слез.
— Мамка, больна! Ай-яй! — Вася заплакал, схватился за голову.
Полная женщина в белом платке, с вытянувшимся землисто-серым лицом прижала к себе дрожащего сына.
— Матушка-владычица, богородица пресвятая, спаси и помилуй нас, — громко, навзрыд причитала мать.