— Я занял тебе место, — сказал чубарый депос, перебравшись на свой стул. Все это время он умудрялся сидеть одновременно на двух. Бэнко где-то раздобыл кусок серого пластилина и разделил его с Николасом. Даже когда вязкая, липкая масса оказалась в ладонях, Николас не переставал оглядываться по сторонам — его заворожили росписи на стенах. Сочетаясь с интерьером, из старого магнитофона доносилась музыка — пение птиц, шум бегущей воды. Ее заглушал гомон голосов. Художница-психолог, проводящая занятие, тщетно сражалась за внимание к себе. Максимум, что ей удавалось, так это вызвать гоготание с задних парт, когда время от времени она что-нибудь роняла на пол. В последний раз этим оказались ее очки, которые потеряли дужку, теперь она была занята тем, что пыталась починить их при помощи скотча.
— Молодцы, мне нравится, что у вас выходит, вы чувствуете цвет, становитесь его пятнами, — попутно говорила учительница, и ее монотонному голосу мог позавидовать предводитель секты, — каждый из вас способен отыскать в себе художника.
— Зацени, — пихнул Николаса в бок Бэнко, указав на шизофреника, у которого зубы стали фиолетово-синими из-за того, что тот разжевал восковой мелок.
— Нам и так перестали давать карандаши, чтобы мы ими не покалечились, а благодаря этому придурку скоро вообще придется рисовать собственной гривой. И ты — не свети пластилином! Они знают, что я не из тех, кто будет его есть или кидаться. Я взял этот редчайший материал под честное слово, что не стану ни с кем делить.
Николас окинул взглядом присутствующих. Правда, пластилин был только у них двоих. Остальные довольствовались флуоресцентными фломастерами либо гуашевыми красками, орудовали кистями с отпиленными наконечниками. Искусством были увлечены единицы. Впрочем, что ожидать от депосов, которые на местном диалекте назывались “глубокими”, а если полностью, то “глубокопомешанными”. Они были настолько погружены в свою реальность, что кружок изо их не интересовал. Коляски этих пациентов были придвинуты к столу для создания иллюзии их присутствия, но большее, на что те были способны, так это пускать слюни на бумагу. На ступень выше “глубоких” значились “чокнутые”. Эти парни соображали получше. Некоторым, под надзором санитаров, разрешали пользоваться безопасными ножницами для резки бумаги. Но все же, если присмотреться, можно было разглядеть “птичку”, накрепко засевшую в голове. Среди них был старик, который ни с того ни с сего агрессивно выкрикивал непристойности, а его сосед по парте стонал о том, что его живьем едят блохи, беспрестанно чесался и просился помыться. Присутствовали и те, кто странно одевался, нацепив на голову мотогоночный шлем, руками выделывал вензеля в воздухе. “Чокнутых” было большинство. Стоило отметить, что среди них встречались экземпляры, которые вели себя вполне адекватно, но почему-то за край стола к представителям третьей, последней касты так и не попали. На арт-терапии, в столовой, в парке — лучшие места занимала элита “нормальных”. Увидев их, ничем бы не выделившихся из толпы депосов за воротами клиники, можно было только гадать, почему они проводят свое время не на работе, а в клинике для душевнобольных. Состав “нормальных” насчитывал четыре типа депосов: алкоголиков, наркоманов, косивших от армии и Лисера, который в “Голосе лесов”, как и Николас, чувствовал себя все равно что на отдыхе. На творческом часе их шайка сидела за одним столом, подальше от персонала. Переговариваясь и гогоча, они швыряли комки бумаги в “глубоких”. Беспомощные “глубокие” издавали мычание, изображая что-то наподобие обвиняющих жестов в сторону распоясавшихся представителей элиты.
— Я забыл сказать: на самом деле тебе не следовало тут сидеть, несмотря на то, что я бы этого хотел, — поведал Николасу Бэнко.
— Почему?
— Я — “чокнутый”, — разъяснил чубарый депос с такой обыденностью в голосе, словно говорил, какой он масти. И, оторвав взгляд от куска пластилина, который старательно разминал в ладонях, завел долгое разъяснение о делении на касты, указывая на примеры пальцем.
— То есть если я алкоголик, то должен сидеть с ними? — Николас указал в сторону Лисера и его компании.
Бэнко кивнул.
— А если я неудачник-самоубийца?