Снегу навалило по самые крыши. По лагерю пробиты тропы в виде траншей. Глубиной они почти в два метра, из них не видно, что делается вокруг, одни только горы.
— Где она? — спросил я.
— Около бассейна, — хмуро ответил Борис.
Тропа, проложенная от столовой к жилым домам, несколько шире. Она прорыта как раз мимо бассейна. Вчера ребята прыгали с вышки в снег и скрывались с головой. Вытаскивали их веревкой. Но хоть тут прокопали пошире, сойти с тропы нельзя — некуда.
Деревянная нога стояла, утопая в рыхлом снегу держалась за железную штангу вышки бассейна и выла. Завывала так, будто у нее по крайней мере сломан позвоночник.
— Ну чего ты орешь, дура? — сказал я, не выходя из траншеи.
От меня хотели, чтобы я за них думал, проявлял волю, чтобы я наставлял на путь истинный, чтоб брал за шиворот и тыкал носом. Я же в своем сарайчике только и думаю о том, как мне самому дальше жить.
Она продолжала завывать, вроде нас тут и не было.
— Людка, перестань! — визгливо крикнул Борис.
Бесполезно.
Красивая женщина. Привлекательная женщина. Высокая, ладная, со спортивной фигурой. Тренировочный костюм выгодно подчеркивал ее крутые бедра, высокую грудь и тонкую талию. Только лицо у нее детское. Для такого тела полагалось бы лицо чуть побольше. И выражение на нем, когда она не смеялась, какое-то недоуменное. Подстрижена коротко, под мальчика, как стригутся большинство спортсменок. Она действительно была хорошей спортсменкой. Кроме лыж имела хорошие результаты в баскетболе и в плавании. Ногу Люда сломала на соревнованиях по слалому, и вот уже с месяц ее крепкая, без лишнего жира нога закована в гипс. Я сам свозил ее со склона в акьи — дюралевой лодке-санях. Но Людка отказалась уехать домой, не пользуется костылями и упорно ходит с палкой на несгибаемой ноге. Деревянная нога — это у нас быстро подхватили. Она совсем еще молода, только-только окончила медицинский институт.
— Ы-ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы-ы!
— Что случилось? — это спросил Гриша, наш истопник. Он подковылял к нам совсем незаметно. На тропе его не видно, ибо ростом он мне по пояс.
— Ничего, — буркнул Борис.
— Да сдается мне, что ничего не случилось. Так... очередная клоунада. Цирк, — сказал я.
— Людка, перестань... — проныл Борис.
— Ы-ы-ы-ы! Ы-ыыыы!
Гриша как краб подковылял ко мне и протянул руку.
— Чего тебе?
Он многозначительно делал мне своими огромными глазами какие-то знаки и продолжал тянуть за руку. Я отошел с ним на несколько шагов, и тогда Гриша сделал мне знак наклониться к нему и зашептал:
— Она несчастная, ее надо жалеть. Несчастная она. У нее умер маленький ребенок. Ты же знаешь... И с мужем у нее...
— Знаю, — сказал я. — Ну и что? Давайте теперь во напьемся и будем рыдать. И не дома, а где повиднее.
А он шептал:
— Не соображает она. Ты не обижай... Несчастная она, несчастная. — И в черных его коровьих глазах появились слезы.
Гриша урод. У него нормальных размеров туловище и курчавая голова, но очень короткие руки и ноги. От перебрасывания угля в котельной, от постоянной работы лопатой тело Гриши стало сплошным комком мышц. Может быть, встречался вам «Портрет шута Себастьяно Моро» Веласкеса? Раз глянешь на эту картину, и уже не забыть. Вот Гриша — вылитый Себастьяно Моро. Но он об этом не знает.
Люди у нас меняются быстро. Они приезжают в наш лагерь для того, чтобы покататься на горных лыжах, всего на две недели. Не успеешь привыкнуть к ним, узнать их, как видишь уже другие лица. Правда, в общей массе все они схожи. Те же песни взахлеб и та же радость и лицах, которую вместе с загаром накладывают горы, снег, солнце. Когда они впервые видят Гришу, на их лицах появляется боль и страх. Иногда даже отвращение. А уезжая, они всегда бегут в котельную попрощаться с ним, пожать руку Грише, сказать на прощание что-нибудь веселое и посмеяться с ним вместе без опасения, что Гриша неправильно их поймет. Вместе со всеми как ни чем не бывало играет он в волейбол на утоптанной в снегу площадке, в свободное время катается на своих маленьких лыжах, загорает на крылечке рядом с другими, обнажив свое уродливое, но сильное тело, на вечере поет и танцует. В первый раз трудно смотреть на него, когда он пляшет лезгинку, то часто перебирая своими коротенькими ножками, то задирая их вверх и отплясывая на руках, на больших ладонях. Второй раз уже ничего, а на третий смотришь на него с восхищением, невольно поддаешься его заразительному жизнелюбию, искрометному веселью и забываешь о его уродстве, или скорее, оно перестает тебя раздражать.
— Она несчастная, несчастная она, она несчастная...
Я вошел в снег и взял Люду под руку.
— Уйди! Иди ты к... Отстаньте от меня! Ы-ы-ы-ы! Сгорите все огнем!
— Боря, бери ее под другую руку, — сказал я. — Вытащим сперва на тропу.
— Уйдите вы, подлюги! Оставьте меня! Ну, оставьте же меня в покое! Какого... вам надо? Уйди! Уйди! — это уже Борису, взявшему ее под руку.
— Тащи! — сказал я.
Мы вытащили ее из снега в траншею. Она упиралась и все пыталась оттолкнуть нас. На тропе поволокли под руки лицом вверх, ноги тащились по снегу.
— Нога! Нога! Что вы делаете, сволочи?!
— Ребята, осторожнее! — взмолился Гриша.
— Ни черта не будет с ее ногой, — сказал я. — За водкой она может бегать, а тут нога...
Мы притащили ее к медпункту и остановились в тамбуре домика перед закрытой дверью.
— Люда, где ключ? — спросил Борис. — Дай нам ключ.
— Уйдите, уйдите все, оставьте меня! Гори все огнем!
— Посмотри, Боря, у нее в заднем кармане.
Ключа Борис не нашел. Тогда я взял стоящую у печки кочергу и поддел ею кольцо, на котором висел замок.
Сев на стул, Людка разревелась вовсю. Борис страдал. Больно уж интеллигентен. Большой ученый!
Я знал, что, как только она выплачется, все кончится.
— Если ты еще раз напьешься, — сказал я, — набью при всех морду. Не посмотрю, что ты женщина. Рекомендуется при истерике.
Она перестала плакать и только всхлипывала. Попросила у Бори сигарету. Курила Людка жадно, быстрыми глубокими затяжками. С такой жадностью люди пьют воду после восхождения. Женщины, начиная курить, не знают чура. Прикуривают одну от другой. Это я часто замечал.
— Ну? Успокоилась?
— Да, — тихо и покорно сказала Деревянная нога.
— Раздевайся и ложись в постель. А ты иди, пусть проспится, — повернулся я к Борису.
— Спасибо, спасибо тебе, — проговорил он, глядя куда-то в угол, поднялся и ушел.
Я вышел на крыльцо. Гриша был здесь.
— Ну что? — спросил он.
— Угомонилась.
— Честная она, отзывчивая, — говорил Гриша, — и прямая, всегда скажет как есть. Не для себя живет, для людей. А у самой вон что... И тебя вот спасла, Тебе бы без нее не жить, все это знают. Она тебе дыхание рот в рот... А ты ее обижаешь. Почему хорошие люди всегда несчастливые?
— Ничего... это пройдет. Должно пройти, вот увидишь. Когда она такая, с ней нельзя иначе.
— Только бы не спилась, пропадет ведь. Ты все-таки ее не обижай, она только одного тебя слушает.
Я заглянул в медпункт. Деревянная нога лежала на кровати, накрывшись одеялом с головой. Тренировочный костюм висел на стуле. Мы еще немного постояли с Гришей на крыльце. Вечерело. На бледное, слегка завуалированное небо находили снизу разорванные белые облака. Кое-где сквозь два слоя тумана прорывалась сочная синева. Дальние черно-белые пики и округлые снежные вершины выглядели плоскими и холодными. Березнячок на склоне чуть-чуть отливал сиреневым, а еловый лес ощетинился черными пилами. В лесу, видимо поссорившись по пустякам, раскричались сойки. Еще слышны были синицы. Два настойчивых голоса. Одна словно ударяла без конца маленьким молоточком по серебряной наковаленке, а другая утверждала себя ласковым верещанием. Солнце уже зашло, и было очень тихо.
— Сопьется — пропадет, — снова сказал Гриша. — Такая красивая...
— Пойдем. — Я взял Гришу за руку, и мы пошли по снежной траншее, над которой было только небо и горы.