— Что же ты? — спросил он.
— Хотел однорога застрелить, да ты перехватил.
— Он мой был, с моей стороны. Долго он нас водил...
— Пойдем посмотрим, — не терпелось мне.
— Килограммов полтораста, не меньше. Как бык. Под лопатку попал.
Он не сомневался, что козел лежит за перегибом. Козел действительно был там. Единственный метровой длины рог держал его на снегу, словно якорь. Второй рог — толстый и короткий обрубок — поднимался надо лбом сантиметров на десять.
— Сломал небось в молодости, — предположил он.
— Вряд ли, скорее всего, пулей отшибли, поэтому и ученый был.
Решили спускать козла по снежному кулуару в Илбирс-чайир, а там сбросить со скал. По снегу каньона его будет легче тащить, чем по моренам и осыпям. Козел был тяжелый, но кулуар становился все круче и круче, так что в конце концов он один вез козла за рог, а я еле успевал сзади. Вдруг раздался характерный звук срывающейся лавины — хруст и нарастающее шипение, переходящее в грохот. Кулуар, словно молния, перерезала извилистая линия отрыва снежного пласта. Машинально я бросился на скалы и вцепился в них, прижался всем телом. Линия отрыва лавины прошла ниже меня, как раз между нами. Лавины набирают скорость быстро. Сбитый уходящим из-под ног склоном, он вначале барахтался на поверхности, стараясь выкатиться на сторону, но через секунду исчез под снегом. Грохот утих, и я остался один. Если его не разбило о скалы, то при отвесном падении в каньон похоронило под мощным снежным конусом. Поворот кулуара мешал просмотреть его до конца. Я сел на снег. Хотелось пить. Мысль работала лихорадочно. Надо спускаться. Лавина здесь больше не пойдет. Веревка в моем рюкзаке, молоток и крючья у него. Заложу веревку за выступ, как-нибудь спущусь. Светлых еще часа три-четыре, надо спешить. Громко кричу, зову его, но, когда эхо затихает в скалах, в ответ на мои призывы слышу только журчание воды где-то в скалах. Начинает идти мелкий снежок, горы накрыты пеленой тумана. Сюда туман еще не спустился, но скоро будет и здесь. Придерживаясь скал, осторожно иду вниз. Ноги дрожат. От поворота кулуара до каньона осталось метров четыреста. Его нигде не видно. Попадаю на участок льда. Приходится обходить его по скалам. Кулуар все круче. Скалы черепичного строения и сильно разрушены. Из-под руки у меня вырывается камень, сразу бросает в пот. Смотрю вверх. Наверх легче. Но идти надо вниз. Случай этот будет разбираться всякими комиссиями, следователями. Скажут, почему пошел вверх, не убедился, что он погиб, и не сделал все, что мог? А может быть, он действительно жив? Вряд ли... Кричу опять и опять. Ответа нет. Уж лучше один, чем двое. Если я теперь сорвусь, так никто и не найдет нас, не узнает, что произошло. Разве собаки отыщут? Они привязаны. Ит еще может перегрызть веревку, а Аю-то на цепи. Так и подохнет с голода. Нет, надо идти вниз. Даже если я его не найду, по каньону дойду домой до темноты, до связи. Но двигаться опасно. Стена, с которой отвесно вниз прыгнула лавина, угадывается уже метрах в ста подо мной. Попадается трудный участок скал, и я достаю веревку — сорокаметровый репшнур из капрона толщиной в мизинец. Спускаюсь по двойной веревке и вытягиваю ее. И в этот момент слышу его голос. Он зовет меня. Голос доносится с противоположной стороны кулуара. Ору что есть мочи, он слабо, еле слышно, отвечает. Нет, это мне не показалось, он совсем рядом.
— Я иду! Я здесь! — Страха как не бывало. Опираясь прикладом о склон, словно штычком ледоруба, быстро перехожу по выступающим камням лед кулуара.
— Где ты? — изо всех сил кричу я.
— Иди сюда. Я здесь, — раздается совсем рядом.
Он сидит за выступом скалы, оперевшись о нее спиной. Лицо в ссадинах, лоб рассечен, и с него на глаз стекает струйка крови. Сидит не шевелясь.
— Что у тебя?
— Все нормально. Боком немного ударился. Спина еще и локоть, — отвечает он вяло, без всякого выражения.
— Что ж ты не отвечал, когда я тебе кричал?
— Не мог, голоса не было.
— Ну-ка, подними руки, — начинаю я тормошить его. — Согни в локтях. Так, хорошо... Можешь встать?
— Могу.
Помогаю ему подняться на ноги. Ноги у него целы.
— Вдохни глубоко. Не больно?
— Ребра в порядке, — отвечает он со слабой улыбкой, — я уже щупал. — Улыбается — значит, начинает приходить в себя. — Выкатился я, — продолжает он. — Винтовку не выпустил, с ней и выкатился. Рюкзак унесло. Крутился волчком. До скал дошел еще у поворота, да никак не мог зацепиться. Тащило здорово, крутило, боялся, головой трахнет.
Всегда такой здоровый и сильный, он теперь ослаб, как ребенок, как беспомощная женщина.
— Идти можешь или отдохнешь?
— Пойдем потихоньку.
Спускаемся в связке. Я иду все время с нижней страховкой, а его осторожно выпускаю, страхуя сверху. Очень мешают мне рюкзак, ружье и винтовка. Страховка его сейчас ненадежная, хотя альпинист он в сто раз лучше, чем я. Но осталось уже немного. Как я и полагал, лавинный конус насыпало высоко. Двадцати метров веревки хватает нам, чтобы спуститься по стене. Спускаться здесь, в нижней части кулуара, опасно, надо бы уйти из него, но тогда не хватит веревки. Вот попали! Мы стоим на конусе. Теперь надо быстрее проскочить каньон.
— Да, улыбнулся нам однорогий. — Он все никак не может примириться с мыслью, что рюкзака и козла нам не найти. — Летом, может, откроется. Он здорово меня обогнал. Потом еще сыпало и сыпало...
— О чем жалеешь? Тебя спасло только чудо. Надо идти.
— Да, повезло... Вот черт однорогий, а? Сколько он нас водил и после смерти решил пакость сделать.
В одном месте каньон сходится стенами метров на десять. Здесь его дно имеет крутой перегиб, по которому летом прыгает водопад. Сейчас этот водопад состоит из голубого гладкого льда. Обходим его по скалам и попадаем на скальную полку. Спускаюсь с нее по веревке и проваливаюсь выше колена в воду, оказавшуюся под снегом. Чтобы вылезти обратно на руках, у меня не хватает сил.
— Можешь меня подтянуть? Ноги совсем закоченели.
— Попробую, — отвечает он, но я знаю, что это бесполезно. Ему меня не вытащить, сильно ослаб. Скрежет триконей о скалу, удары стволами ружей о камни, наше тяжелое дыхание длятся минут пять, но кажется, наша попытка затянулась на час. Начинает темнеть. Я бреду по воде и выбираюсь на сухой снег, а он идет один по трудным скалам без страховки. Я ничем не могу помочь ему и жду каждую минуту срыва. Но вот он подошел, закинул веревку за выступ, спустился.
— Надо идти! — тороплю я. — Сидеть нельзя.
— Сейчас. — Он начинает разуваться. — Возьми мои носки да выжми стельки получше.
Снег совсем раскис. Один осторожный скользящий шаг, второй, но на третий ухаем и проваливаемся по пояс. Это выматывает последние силы. Хочется плюнуть на все, лечь на снег и не двигаться. Но где-то там есть конец каньона... Мы идем, шатаясь из стороны в сторону, спотыкаемся, падаем, но поднимаемся и идем. Идем, идем и идем...
И вот мы сидим за столом, согретые огнем печки и самогона. Подмороженные ноги растерты до чувствительности и засунуты в валенки. Ноги болят. Но пальцы будут целы!
— С приездом!
— С приездом!
12
— Ого-го-го-го-гооо! Давай скорее сюда-ааа! — кричит он.
— Чево-ооо?
— Беги скорее сюда-а!
— А-а-а-а! — разносится по ущелью.
Я втыкаю топор в поваленную ель, с которой обрубал сучья, и иду ему навстречу. Сходимся у заснеженных лап большой ели. Оба немного запыхались.
— Вспомнил, — говорит он, — как я его раньше забыл, блестящий анекдот! Идут два негра. У одного из них болит живот...
— Хых-хы-хы-хы-хы!
— Ха-ха-ха-ха-ха!
— Ничего, ничего... Неплохо выдал. Смешно. «А не кажется ли вам, сэр...»
— Хы-хы-хы-хы-хы-хы!
— Ха-ха-ха-ха-ха-ха!
Анекдотов нам на зиму хватило. Последний я ему рассказал за день до того, как мы взялись «за грудки». Если бы все, что мы рассказали, записать, получилось бы толще «Войны и мира». И они, конечно, не все еще у нас. В разговоре нашем то и дело проскакивали обороты речи из анекдотов. Иногда мы говорили целыми фразами из них. Он знал много тех, что я не знаю, и наоборот. Но в оценке мы часто расходились. Иногда он заворачивал какой-нибудь английский юмор, а мне было не смешно. Когда он рассказывал что-нибудь подобное, я делал нарочно серьезное лицо. Такой же вид он принимал, если анекдот был старый или казался ему несмешным. Потом прыскал смехом. Так скрашивалась неудача. Но когда он говорил: «Пошло и феодально», мы начинали злиться, переругиваться, пока не ссорились. В первый день нашего знакомства он рассказал мне последний московский анекдот, который мне не понравился. Я посмеялся немного из вежливости, но насторожился — что-то не то...