Мы сидели тогда в их стационарной палатке на кроватях, собирали рюкзаки для выхода на занятия по ледовой технике.
— Мы хотим сами все понять, по-своему, а не по-вашему, — говорил Игорь, — хотим убедиться, что для нас это именно так, а не наоборот. И вы не обижайтесь на нас, Сей Сеич, вы же признаете за человеком право иметь свои представления о вещах. Вот мы и хотим их иметь.
Когда я учился в школе, у нас разбился один мальчик, упал во время перемены из окна. Мы должны были на перемену выходить из класса в коридор, а мы не выходили, носились по партам, бесились, прыгали на окно. Он прыгнул и не удержался... Учителям нужно было, чтобы мы говорили, будто он дежурил и был в классе один. А я не стал врать, сказал, как было. После этого весь класс перестал верить учителям. Потом родители... Правда, свою маму я исключаю, но нам с Тешей достаточно часто приходилось видеть и слышать, как взрослые люди лгут. Теша вообще разошелся во взглядах с отцом, он уходит из дома.
— Вот это зря, — сказал я, — можно разойтись во взглядах, но не порывать с родным отцом, который тебя воспитал. Вы ведь тоже признаете за ним право иметь свои понятия. Так ведь?
— Так. Я тоже считаю, что разрывать с отцом не стоит.
— Что же у вас за взгляды такие? — спросил я с иронией и тут же пожалел об этом: думаю, перестанут они говорить, обидятся. Нет, ничего.
— А очень простые: честность. И совесть. Можно сказать? — повернулся он к Теше.
Тот молча кивнул головой.
— Отец Теши в сорок первом году воевал вместе с моей матерью. А когда встретились, он не захотел ее узнать только потому, что она была в плену.
— Я спросил у него, — после непродолжительного молчания проговорил Теша, — неужели ты действительно не узнал Елизавету Дмитриевну? А он мне ответил: «Ты уже взрослый парень и мог бы понять, что при моей работе и моем положении мне не нужны такие знакомства».
— Мы хотим правды, — продолжал Игорь. — Скажете, не оригинально?
— Нет, не скажу.
— Ну вот, — Игорь стал подбрасывать в руке консервную банку с тушенкой, перед тем как положить ее в рюкзак, — а для этого надо быть самим собой. Как будто просто — и не просто. Получаешься белой вороной. Во всем, за что ни возьмись. Например, футбол. Мы не болеем. Неинтересно нам и даже противно. Массовый психоз. Поиграть поиграем с удовольствием, но сидеть перед телевизором и визжать только потому, что все визжат, мы не станем. Все курят и пьют, а мы нет. И не подумайте, что оригинальничаем, что считаем себя исключительными личностями, просто мы не видим смысла в этом, не видим ничего в этом такого, что делает человека человеком. Как люди начинают курить? Подражая другим. А мы не хотим никому подражать. Нам не нравится, как живет большинство людей, в том числе и некоторые наши преподаватели, и мы не станем жить, как они.
Вот вы спрашиваете, чего мы хотим. Мы отдаем себе отчет в том, что многого еще не знаем. Наверное, мы поймем, чего хотим, когда кончим институт. А может быть, и тогда до конца не поймем. Но нам надо разобраться в жизни, а это можно сделать только тогда, когда сам познаешь, а не верить на слово. В этом мы уже убедились.
Теша молчал, но было видно, что он полностью поддерживает своего друга. Если бы я знал тогда, что они задумали?! А задумали они самоубийство, чистейшее самоубийство. Идти с их подготовкой на Ушбу — верная гибель. Выходит, нужно иногда поверить и на слово. Я был на Ушбе, а они нет, я сделал больше сотни восхождений, а они только одно, и то на простейшую вершину. Ни техники, ни опыта...
Сто раз я спрашивал себя: «А не ты ли виноват?» Нет, совесть у меня чиста. Сбор был окончен, и я со всеми ребятами пошел к морю. Они остались, сказали, будут возвращаться через Нальчик. Не только я, никто из студентов не знал, что у них на уме. Юридически моей вины нет. Но если бы дело было только в этом! Тогда все просто.
Пока я десять лет был в горах начспасом (начальником спасательной службы), сколько я их перетаскал! И каких! Но не снятся они мне по ночам. Игоря я даже не видел мертвым, а вот стоит он все время передо мной, и все... Белобрысый, коротко остриженный, с длинной шеей. Смотрит на меня, и в серых глазах немой вопрос. Не укор, нет, удивление и упрямый вопрос. И еще его мать...
Надо было к ней идти. Сидел я тогда и думал, что я скажу? Что? А если она мне — как Тешин отец: «Это вы убили его». Что я должен делать. Оправдываться? Я учил их избегать опасности, специально учил их, как безопаснее ходить в горах. Все время втолковывал, что альпинизм не риск, а наука избавлять себя от всякого риска. Я учил их думать. Геолог должен уметь ходить в горах, и я учил их этому.
Ну и что? Она потеряла единственного сына. Ей не геолог нужен, не альпинист, ей нужен Игорь. А его нет. И даже могилы нет, ничего нет.
Весь вечер мы провели у нее на кухне. Елизавета Дмитриевна гладила белье Игоря, а я сидел и курил. Выстирала все его вещи и гладила их. А потом начала чинить и штопать. Совсем седая, с распухшим серым лицом. Все время курила, пачек десять «Беломора» лежало на столе. Теперь в квартире она одна. С собакой.
Когда я пришел, не выразила ни радости, ни удивления, никаких чувств, будто я только что вышел из ее квартиры и сейчас же вернулся. Прошла на кухню, сказала, что гладит. «Хотите выпить? У меня есть». — «Нет, спасибо». — «Может быть, есть хотите?» — «Спасибо, не хочу». — «Тогда курите». И она указала на пачки «Беломора».
Я не знал, что говорить, думал об этом целый день и не придумал. Но ничего и не потребовалось говорить — говорила она, а я сидел и слушал. Она говорила не останавливаясь и больше сама с собой. За весь вечер ни одной слезинки. Когда шел, боялся, что станет расспрашивать... Почему-то мне казалось, будет допытываться, нельзя ли найти его под Ушбой, куда он упал да что там за место. Нет. Она меня ни о чем не спрашивала, только говорила, говорила...
— Считается, что судьба слепая, колотит направо и налево, куда попало. Не-е-ет, она не слепая. Она бьет по одному месту. Кого выберет, того и бьет. Сначала муж погиб. Игорь еще не родился. Остался у меня один. Только им и жила, вырастила. Хороший мальчик получился, ласковый, заботливый. В магазин сбегает, обед сготовит. Как во вторую смену начали заниматься в институте, я забот не знала. Приду с работы, все готово и записка: «Мамочка, никуда не ходи, отдыхай. Сегодня хороший фильм по телевидению». Или: «В девять — фигурное катание». Только я по вечерам его ждала, не могла заснуть, пока не придет. А он иной раз сердился. Позвонит по телефону: «Мамочка, ложись, я сегодня поздно приду». А я все равно не сплю, жду его. Иной раз притворялась спящей, чтоб его не сердить. Никогда не спрашивала, где был и с кем, что делал, он мне утром сам все рассказывал. Он никогда не лгал, никогда. А если видит, что кто-нибудь неправду говорит, зардеется весь и молчит. Насупится и смотрит сердито.
По квартире носился веселый молодой пес. Он притащил в кухню ботинок Игоря, положил его на пол и смотрел на меня ожидающе, не поиграю ли я с ним. Несуразный такой, беспородный, с длинным телом и короткими лапами.
— Пошел, Пузырь, — сказала Елизавета Дмитриевна. — Пошел, пошел! — И выпроводила его вместе с подхваченным им ботинком за дверь. — У людей внуки, а мне сын оставил собаку.
Я был с ними в этом походе, помню, как Игорь привез этого щенка. Игорь играл на гитаре, ребята пели, и уложить их вечером не было никакой возможности. Тогда появилась песня: «Атланты держат небо». Раз пять пели ее за вечер.
— До вчерашнего вечера я совсем и не жила. Только все перебирала его вещи и вспоминала. И днем и ночью. А теперь стала злиться. Не на людей, а на себя. Зачем живу? Для чего? Почему не сошла с ума? Не понимала бы ничего, все мне казалось бы, что сын жив, просто его от меня спрятали. — Она теперь гладила белую рубашку, которую Игорь надевал с галстуком по торжественным случаям. — Через фронт прошла, окружение, плен. Голод, холод, унижения, а вот осталась жива. Сын родился. Вот и злюсь на себя. Мне стыдно теперь жить. Для чего?