Тяги не было. Когда совсем стемнело, я услышал шелест сухих листьев и треск веток, подходил Паша.
— Это надо же! — проговорил он с досадой. — Как не повезло! Всегда здесь хорошая тяга. Это надо же! — без конца повторял он и мотал головой.
— Не огорчайтесь, Паша, — пытался я успокоить своего молодого друга. — Мы хорошо постояли.
— Да что толку? Это надо же! Хотя бы один протянул. Как назло! Вот скажите теперь, в чем тут дело? И время ему лететь, и погода самая что ни на есть, а тяги нет!
И тогда я сказал ему то, о чем думал в момент «всемирного молчанья»:
— В каждом году, Паша, есть всего лишь неделя, когда объявляется охота на вальдшнепа. В этой неделе есть всего один день, когда нам удается попасть в лес и постоять в ожидании тяги. В этом дне есть всего лишь четверть часа, когда происходит тяга. И в эти четверть часа есть доля секунды, когда мы можем выстрелить. У нас было все, кроме этой доли секунды. Разве этого мало?
Паша помолчал с минуту, обдумывая мои слова, и, вскинув на плечо ружье, сказал:
— Все равно обидно.
Шутка
— Александр Сергеевич! — окликнул меня женский голос, когда я вышел из метро и направился к троллейбусной остановке.
Я оглянулся. Ко мне подходила, улыбаясь, молодая женщина. Высокая, но немного сутулая; в ярком платье чуть ниже колен и в туфлях на низком каблуке. Лицо ее, может быть и не очень уж красивое, прикрывалось с одной стороны светло-русой прядью хорошо уложенных волос. А глаза сияли неподдельной радостью. Такие глаза невольно вызывают ответную улыбку. С трудом узнал я в ней свою бывшую студентку. Как ее зовут, уже не помнил, конечно, но она окончила институт лет пять назад и занималась у меня горными лыжами. «Ну да, — соображал я, пока она подходила, — это с ней была связана та смешная история. Как же ее зовут?»
— Александр Сергеевич, дорогой, как я рада вас видеть! — ухватилась она обеими руками за мою протянутую руку.
Что поделаешь, своих бывших студентов всегда называешь на «ты» и забываешь, что женщине нельзя первому подавать руку.
С альпинистами и горнолыжниками я ездил на спортивные сборы на Кавказ, Тянь-Шань или Карпаты и всегда был с ними в самых дружеских отношениях.
— Спасибо, я тоже рад тебя видеть. Где ты? Как живешь?
— Да тут, в одном геологоуправлении. А вы всё в институте?
— Все там, все по-прежнему.
— Ездите в горы? — спросила она.
— Конечно, как всегда.
— Вы знаете, Александр Сергеевич, для меня это самые лучшие воспоминания. Никогда не забыть, как мы были в первый раз на Карпатах, какое было солнце, снег, как было весело! Ну что теперь? Работа, работа... В поле не бываю, с работы домой, из дома на работу.
— Как твои дела семейные? — поинтересовался я.
— Да никак. Не вышла замуж, Александр Сергеевич.
— Что так? Ты такая стала интересная женщина, тебя прямо не узнать.
— А.. — махнула она рукой, — ладно! Расскажите, что нового в институте.
В институте ничего нового не было, и мы стали вспоминать студентов ее курса. Кто где, чем занимается, куда уехал. И тут я наконец вспомнил ее имя — Соня Мешкова. Ну да, Соня, которая храпела.
Тогда на Карпатах мы жили не на турбазах и не в гостиницах, а снимали комнату в каком-нибудь частном доме. Готовили по очереди, а спали на полу в спальных мешках, все в одной комнате — и ребята, и девушки, и я, их тренер. Бывало, еле укладывались, так было тесно, а переворачивались ночью на другой бок по команде. Если кто опоздал улечься, то ложился прямо поверх товарищей и потом постепенно как-то втискивался. Соня была очень застенчива, и над ней подшучивали, всячески ее разыгрывали. Однажды ребята договорились, что как только Соня уснет, будить ее и говорить: «Соня, не храпи!» А она вовсе и не храпела. Но ужасно смущалась, ложилась рядом с подругами и просила их сразу толкнуть ее, как только она захрапит. Шутка эта всем очень нравилась, ею несколько злоупотребляли, но остановить ребят было трудно. Нет-нет да кто-нибудь крикнет: «Соня, не храпи!» — и тут же в ответ ему гомерический хохот.
— Ну как ты, не храпишь больше? — спросил я.
— Ой, Александр Сергеевич, вы помните?!
— А как же?
— Вы не представляете себе, как я мучилась. Чуть с ума не сошла. Мама меня успокаивала, говорила, что я не храплю, что это я все выдумала. Я с тех пор так боюсь... Я из-за этого и в поле не стала ездить. И вообще...
Я был совершенно ошеломлен.
— Как?! Ты до сих пор не знаешь?.. Соня! Это была шутка! Ты и не храпела совсем. Это был розыгрыш, неужели ты не знаешь?
— Как шутка? — сказала она медленно, с расстановкой. — Разве так шутят?
Я готов был провалиться сквозь землю.
— Я думал, ты знаешь...
— Вы серьезно, Александр Сергеевич? — Ее расширенные от удивления глаза начали наполняться слезами. — Хорошенькая шутка... Как же так можно? Если бы вы знали... До свиданья. — Она повернулась к пошла.
— Соня, погоди! — крикнул я. — Соня!
Но она не обернулась. Она пошла медленно, как-то неуверенно, словно пьяная. А я стоял и смотрел ей вслед пока она не скрылась в толпе.
«Принц Мирча»
В жизни каждого человека есть, наверное, такие воспоминания, такие минуты, часы или дни, которые не увядают в памяти и остаются с нами навсегда. Об одном из таких мгновений я и хочу рассказать. Возможно, не все детали будут здесь совершенно точны, с тех пор прошло ведь очень много времени. Это было летом 1945 года в Одессе, а мне было тогда восемнадцать. Я снимался в фильме «В дальнем плавании» режиссера Владимира Александровича Брауна и играл в нем роль Егора Певцова. Фильм был морской, о кругосветном путешествии русских моряков. Владимир Александрович, внешне некрасивый, полный, совершенно лысый, с оттопыренной нижней губой, сам был моряком. Революцию он встретил гардемарином. Он был веселым, добрым и очень увлеченным человеком. Браун с таким азартом рассказывал, что и как надо сыграть, что не сыграть было уже невозможно. Может быть, поэтому я вспоминаю работу над этим фильмом с удовольствием. Никто на меня не давил, никто не кричал, и у меня все получалось. Я мог оценить такую манеру работы с актером потому, что роль Егорки Певцова была моей третьей большой ролью в кино.
Одесса летом сорок пятого года лежала в развалинах. Самым людным ее местом был Привоз, базар, на котором уже и в то время можно было купить все. (Имеются в виду, конечно, те времена, японских телевизоров и американских джинсов тогда не продавали.) Мы стояли на флотском довольствии. Браун был капитаном второго ранга, а я — старшиной второй статьи, так что голодными мы не были. На Привозе я купил себе огромный морской бинокль.
Одновременно с нашей картиной на Одесской киностудии снимался фильм «Адмирал Нахимов». Для обоих фильмов были построены качающиеся палубы, которые поливались во время съемок из брандспойтов и специального приспособления в виде переворачивающейся бочки с водой, создававшей впечатление ударившей штормовой волны. Штормовой ветер давал стоявший рядом самолет без крыльев — «У-2». И еще на берегу был построен бассейн, в котором плавали модели парусных кораблей прошлого века. Размером они были от длины ступни до нескольких метров. На больших моделях кораблей устанавливались даже стреляющие по-настоящему маленькие пушечки.
Я не говорю уже об оснастке этих парусников, она была идеальной. Создавал модели парусных кораблей, большой знаток парусного дела Дмитрий Леопольдович Сулержицкий, сын Леопольда Антоновича Сулержицкого — литератора, художника и режиссера, одного из основателей Московского Художественного театра. Дмитрий Леопольдович казался мне тогда старым, но ему, наверное, было немного за сорок. У него была повреждена нога, и ходил он с палочкой, а любимым его занятием было плавание под парусом и ловля рыбы. Мы подружились. Благодаря ему я до сих пор помню названия всех парусов и многие термины парусного флота. Дмитрий Леопольдович нашел где-то и арендовал на месяц небольшой ялик, и мы вместе с ним установили на нем грот и стаксель, позволяющие нам при самом малом ветре выходить в море и ловить рыбу, Поскольку уловы наши шли на общий стол, никто не протестовал против этого нашего увлечения. Выходили мы в море рано утром, часов в пять, а к девяти-десяти возвращались на работу.