Да, да, Саша, — взглянул на меня Котлов. — Можно, я буду называть вас Сашей? А вы называйте меня Андреем. Так нам будет проще. И для дела лучше. Ольга Дмитриевна Васильева в день своей смерти купила драгоценностей на восемнадцать тысяч. Мы нашли чеки на эти покупки. По фотографии ее опознали во всех пяти магазинах.
Меня слегка покоробила его бесцеремонность, но я ответил:
— Хорошо, давайте по имени. И конечно, драгоценностей не нашли.
— Только пустую спортивную сумку и в ней два перышка.
— Чего можно купить на восемнадцать тысяч? — удивился я.
— Жемчужное ожерелье — 4800, золотой браслет с изумрудами — 4500, бриллиантовые кольца и серьги. Все установлено с точностью до рубля. Я сам ездил в эти ювелирные магазины. В Столешниковом в магазине «Алмаз», например, на витринах лежат кольца с бриллиантами стоимостью в две-три тысячи. Что дороже, тысяч на пять-шесть, выставляется в витрине у администратора. Можно пройти и посмотреть. Надо — покупай.
— Покупает человек такие дорогие вещи, и никто не спрашивает у него, где он взял деньги? — не верилось мне.
— Даже фамилии не спрашивают. Купил, и до свиданья! Но Васильеву запомнили, ибо такие покупки чаще делают мужчины. В магазине всегда дежурит милиционер, но у него одна задача — охрана. Остальное его не касается.
Тут подошла моя группа, и я покатил с ними вниз. У меня своя метода обучения: я показываю, они подражают. Объяснять ничего не надо, обезьяна сидит в нас глубоко. Я еду и делаю сто раз поворот к склону. То в одну сторону, то в другую. Они повторяют за мной. Следующий спуск делаю поворот от склона. А если они успеют подняться в третий раз, я соединяю оба поворота, и ребята уже идут у меня сопряженными поворотами. А это значит, что они всегда могут и повернуть в любом месте, и остановиться, считай, что освоили горнолыжную технику. Дальше идет отработка. И тоже никакой теории. Книжки по технике горнолыжного спорта они у меня сами читают. Так за неделю я ставлю новичков на лыжи. Спустил я ребят и опять поднялся к хижине. Смотрю, Котлов стоит возле посадки на третий подъемник и наблюдает. Подошел я, а он и говорит:
— Гляжу, как отбирают билеты. Мятый он рвет, а гладкие, чистые складывает в пачку.
— Дело известное, — отвечаю, — многие лыжники нарочно, назло им, мнут билеты, чтобы их нельзя было использовать по нескольку раз.
— Кресла идут через каждые десять секунд, подъемник работает с девяти до семнадцати, восемь часов, — прикидывает в уме Андрей, — в одном часе 3600 секунд, 360 человек. Умножим на восемь — две тысячи восемьсот восемьдесят человек, почти три тысячи. На одном три, да на другом три, да на третьем... Это только кресельные подъемники. Да еще бугельные. Пусть десять тысяч подъемов в день, это уже четыре тысячи. В день! А билеты, видимо, используются несколько раз. Золотое дно!
— Прибавьте к этому «ворон», — подсказываю я Котлову, — и не указанные в отчетах дни работы канатки. Бывает, что подъемник в отчете не работает из-за плохой погоды, а он шпарит вовсю на старых билетах. О, если тут копнуть, то получатся миллионы! А поборы с шашлычных? А прокат лыж? А буфеты, бары, рестораны? Помните, какой мы пили кофе? А дефицитное снаряжение? А детская спортивная школа?! Я уж не говорю, какая кормушка бассейн и каток, сколько народа из этого корыта хлебает... Тут не разобраться. И каждый ведь не только берет, но и дает, наверх дает. Круговая порука и круговая оборона.
— Разберемся... — обнадежил Андрей. — Только сейчас не мое это дело. ОБХСС будет здесь разбираться. Моя задача найти убийцу Васильевой.
— Если только московский ОБХСС. Местному не по плечу, зубы сломает.
Когда мы вернулись домой, Андрей сказал:
— Нужна небольшая лаборатория. Где бы нам ее устроить?
— Фотограф у нас есть, у него можно. Только он холуй Абдуллы.
— Не подойдет, — отрицательно покачал головой Котлов.
— Юра же фотографией занимается! — осенило меня. — Лавины снимает, снег, разрезы... Что же лучше! У него тоже оборудовано, и он один.
Решили поговорить с Юрой.
5
Юра Амарян пригласил нас к себе.
— Посмотрите, как я живу, — говорил он Котлову, — если интересно, могу показать свое хозяйство, спасательное и приборы. Кофеварка у меня неплохая.
Мы прошли по подвальному коридору мимо проката лыж, мимо железной двери спасательного фонда, на которой крупно изображен спасательный знак (обведенный красным квадрат, внутри которого красуется Ушба[15] на фоне синего неба, а под ней надпись: «Спасательный отряд». И красный крест в правом нижнем углу). Юра открыл ключом дверь с таким же знаком, только с надписью «Начспас». Тут было две комнаты с окнами под потолком; в первой Юра жил, а во второй работал. Там у него стоял стол с фотоувеличителем и еще один, заваленный бумагами письменный стол. Все стены обклеены фотографиями, на большинстве из них — дети и снежные лавины.
Мы разместились в первой комнате, где, кроме кровати и тумбочки с телевизором, стояли диван и два раскладных кресла. Перед диваном — журнальный столик. Вдоль стены укреплены специальными прижимами шесть пар горных лыж самых разных размеров и достоинств. Они принадлежали его жене и детям. Ребята его недавно уехали, все зимние каникулы катались у нас.
— Я в этом районе работаю уже двадцать лет и с тех пор знал старика Хасана Бабаева. Когда я с ним познакомился, он не был стариком, ему, наверное, и пятидесяти не было. По моим подсчетам, он девятьсот пятнадцатого года рождения. Какая тут гражданская война? Что он, пяти лет, что ли, скакал на коне с шашкой в руках? Абдулла его старший сын, а ему сорок девять лет. Но нужен был герой, и вот Хасан начал стремительно стареть на моих глазах. Сначала ему за год шло три, потом пять и, наконец, десять. Старики ему говорили: «Хасан, когда я женился, ты еще подпаском был. Почему же мне семьдесят лет, а тебе девяносто?» И бедный старик отвечал, что это Абдулла так считает, а он сам неграмотный. Хасан прятался от Абдуллы, зарывался в сено, когда тот приезжал. А сын его находил, надевал на него новую черкеску и вез сидеть в президиуме или выступать. Старик ни слова не знал по-русски. Вытащат его на трибуну, он скажет несколько слов, а Абдулла с полчаса переводит.
Теперь все молчат, не только старики, но и молодые. Все у Абдуллы в кулаке, пикнуть никто не смеет. Так иной раз хочется встать и сказать молодым ребятам: «Чего вы боитесь?! Вы же не рабы!» Но выступить против него — значит потерять работу, мало того, придется уехать отсюда. Все, что я о нем говорю, ему моментально передают. Я здесь последний год. Защищусь так, чтобы никто из них не знал, где и когда, и уеду в Москву. Его дружки и прикончить могут, я за детей стал бояться.
Я вижу в этом большое социальное зло. Ведь местные ребята не успевают еще подрасти, а уже знают, что вранье живет и процветает, что правды нет и быть не может, что так устроена жизнь — на воровстве, на взятках, на силе, на страхе.
Когда Юра разлил кофе и мы втроем собрались у столика, Котлов спросил:
— Как я понял, вы здесь круглый год живете?
— Да, осенью и весной обычно в Москву выбираюсь.
— В ноябре, в середине ноября, вы здесь были? — Он смотрел в окно, за которым в свете фонаря был виден падающий снег.
— Весь ноябрь был здесь и до сегодняшнего дня. В ноябре тут проводилась республиканская альпиниада. На праздники, седьмого и восьмого ноября, погода была плохая, ждали десять дней. Восхождение удалось сделать семнадцатого и восемнадцатого ноября. Поднялись на вершину девять человек, а в газетах двести шестьдесят. Тоже работа Абдуллы. Кому нужны эти цифры?! Это вранье!