Часть вторая
От Бека я имел адрес в Париж к народовольке Софье Львовне Шейнцис, которая отнеслась ко мне с добрым вниманием и заботливостью. Благодаря ее заботам я с первых же дней приезда в Париж устроился на работу в одной автомобильной мастерской. Первые два месяца я жил исключительно среди французов и имел возможность наблюдать французского рабочего на фабрике и вне фабрики. Мирная и, по сравнению с Россией, сонная жизнь Франции произвела на меня удручающее впечатление. Того революционного духа, которым мы недавно жили у себя дома, здесь не было и в помине. Переход в эту сонную жизнь был для меня чрезвычайно тягостен и невыносим. Я не мог помириться с мыслью, что проживу в этой обстановке более нескольких месяцев. И я решил про себя, что через два три месяца непременно поеду обратно в Россию. Для этого необходимо было поскорее списаться с своими амурскими друзьями.
Первое полученное мною из Екатеринослава письмо расстроило, однако, мои мечты о немедленном возвращении в Россию. Мне сообщили, что со времени моего отъезда заграницу несколько товарищей были убиты в стычках с полицией, несколько арестовано и сидят в Екатеринославской тюрьме в ожидании казни; в числе последних — и Владимир, приезжавший в Александровск на наше освобождение. Тарас усиленно разыскивается полицией. Меня просили никоим образом не приезжать и продержаться заграницей, хотя бы год. — Ты там на свободе. Займись книгами, языками. Пригодится и тебе и всем нам, — писали мне. Следующее письмо наносит мне новый удар: арестован (по подозрению в сношениях с революционерами) и выслан в Сибирь Николай, а также мой брат, которого также выслали в Сибирь за родство со мной. Еще через некоторое время в разных местах были арестованы Тарас Онищенко, Геннадий Мудров и многие другие. Уцелевшим пришлось разъехаться. Амур наш опустел. Возвращение мое не вольно откладывалось на неопределенное время. Тем временем я разыскал наших товарищей, которых в Париже оказалось довольно много. Достал номер пятый Буревестника, недавно вышедший. Его страницы тоже говорили, но лишь в большем масштабе, об эпидемии казней, о том всеобщем разгроме, которому повсеместно подверглось наше движение в России. Больно было читать хронику из России, некрологи и т. д. Среди находившихся тогда в Париже анархистов были: Оргеиани, Забрежнев, Ветров, Венин, Рогдаев, только что приехавший из России и пробиравшийся на международный анархический конгресс в Амстердаме, М. Корн и многие другие. Париж тогда являлся центром многочисленной политической эмиграции. В среде последней ежедневно почти шли митинги, доклады, лекции и проч. на злобу дня. Анархисты занимали в ней не малое место. Они устраивали свои доклады, митинги и часто выступали на многочисленных лекциях лидеров социалистических партий и довольно удачно оппонировали им. Наибольшую славу в этом отношении пожинал Николай Рогдаев, имевший исключительные ораторские дарования. Спор между социалистами и анархистами здесь, как и в России, шел, главным образом, о характере русской революции. Эсеры, меньшевики и большевики считали буржуазную революцию и буржуазную демократию в России исторической неизбежностью и необходимостью. Анархисты выдвигали тезис социальной революции, утверждая, что только лозунги социальной революции способны поднять массы на серьезную революционную борьбу. Недавний разгром русской революции самодержавием служил им в этом отношении одним из сильных доказательств. Социал демократические лидеры старались высказать пренебрежение к оппонировавшим анархистам. Будучи долгие годы во главе российского политического движения, они не могли уже иначе, как свысока и с пренебрежением, смотреть на всякую новую мысль, на всякое новое слово. Из выступавших в те годы социал-демократических лидеров отмечу Мартова, Алексинского, позже Троцкого и Ленина. Хрусталев — Носарь также пытался сыграть роль лидера, но в первом своем выступлении после прибытия из ссылки, был так катастрофически разгромлен Рогдаевым, что сами социал-демократы снизили тон своего отношения к нему.