Павел Антокольский
Два портрета
Юрию Тынянову
Поэма
Писал, писал — вплоть до седьмого пота
Усердствовал художник. Наконец
Почувствовал он: спорится работа.
Лицо живет, и очи — как свинец,
И тон хорош, зеленовато-зыбкий.
Он был готов ручаться головой,
Что на холсте — с приветливой улыбкой
Весь Павел свет Петрович, как живой.
И вот остался блеск звезды нагрудной:
Чуть тронешь кистью, и сверкнет она.
Художник тронул каплей изумрудной…
А император, спьяну иль со сна,
Как выкатит свое монаршье око,
Как дрыгнет ножкой, как начнет шуметь!
И в голосе, взобравшемся высоко,
То пенье петуха звучит, то медь.
Он распекал художника. Внезапно
Сощурился и, странно хохоча,
Изрек:
— Сия фигура есть похабна,
Уродлива и неизвестно чья.
Изображен капрал или поручик,
Мейн либер гот — возможно ли, что я?
Но разве он на ужас бытия
Глядит с портрета, как с отвесной кручи?
Пускай я гневен, господи прости,
Пускай я сумасброд, но кто сказал бы,
Что истинно зажаты в сей горсти
Морских баталий пушечные залпы?
Портрет не я, а некий карлик хлипкий,
Чиновный плут, всесветное хамье.
И лишь благоволение в улыбке
Пленительное — вроде и мое.
Ты, живописец, в рвении сугубом
Пришлепнул нос, укоротил мне лоб.
И вышел я, как негра, толстогубым
И низкорослым, как ты сам, холоп!
Тебя по чести следует в оковах
Гнать в ссылку. Но… — захохотал он вдруг, -
Вот ассигнациями сто целковых
И чарка водки из монаршьих рук.
Всю эту речь художник бедный слышал
И сразу жалок стал и одинок.
Он поклонился, сгорбился, и вышел,
И побежал домой не чуя ног
Вдоль по Неве. Навстречу выплывали
Из мрака будки, фонари, столбы.
Искал ли он сочувствия? Едва ли.
Он знал, что как ни кинь, а от судьбы
Все не уйдешь, — вот разве только в воду,
Хоть в омут ледяной, или еще
Хлебнуть, как встарь, вина под непогоду,
Обжечь хотя бы глотку горячо…
«Санкт-Петербург, — он думал, — как несносен
Мне дивный кругозор твоих камней,
И ветра всхлип, и скрип чухонских сосен,
И хрип военных труб, и храп коней!
Казнит ли царь иль жалует — отныне
Легла на мне казенная печать.
Несу я бремя общего унынья
И общего уменья промолчать.
Санкт-Петербург за пачку ассигнаций,
За чарку водки выжмет естество
И дарованье, выучит склоняться
Перед молохом царствия сего.
Но, заклейменный подлостью рожденья,
Я меж князей и графов пропаду…»
И, кулаки сжимая в подтвержденье
Своим словам, он трясся на ходу,
Как будто от негаданной невзгоды
Стал ниже и ничтожнее во мгле…
И вспомнил он младенческие годы,
Садок вишневый, хату на селе,
Господский двор, далекую ту пасху,
Когда впервой на этот двор пришел.
И барин кинул медный грош подпаску
В канаву. Мальчик вымок, но нашел,
И барин хохотал и кинул снова
На огород, в овраг, за ворота.
Так мальчика встречала крепостного
Господская блажная доброта.
И вспомнил он, как в горнице за печкой
Царапал раз обломком уголька
Смешную рожу, пастуха с овечкой,
Деревья, а над ними — облака.
Как у черниговского богомаза
Сухие краски растирал, учась.
Вот и пошло — вниманье, зоркость глаза,
Упрямство, страсть — все, чем он жив сейчас.
Он вспомнил все, чем жизнь красна младая,
Чем труд его так радостен порой.
Но, лишь воспоминаньем обладая,
Чуть не заплакал бедный наш герой.
Чего ж ему, по чести, не хватало?
Светлейших титулов, нагрудных звезд,
Иль звонкого презренного металла,
Иль права быть отсель за тыщу верст
И по свету кружить, как солнце кружит,
И никому под солнцем не служить,
Со встречными дружить, как ветер дружит,
Хоть в чистом поле?.. Только жить и жить!
Так он мечтал. Вдоль Невского проспекта
Чадили плошки. Дождик моросил.
Вдруг с живописцем поравнялся некто,
В плаще, с убогим свертком, и спросил:
— Сдается мне, что мы встречались, сударь?
Напомню время: десять лет назад.
И место встречи: далеко отсюда.
Париж, точнее — Люксембургский сад. -
Был незнакомец странно беспокоен,
Оборван весь, невероятно тощ.
Художник всматривался: кто ж такой он?
Не мог понять. Тут приударил дождь.