Француз исчез под проливным дождем.
Что было в этом свертке? — Непонятно.
Художник развернул и онемел:
Пред ним портрет. В углах чернеют пятна
Зловещей крови. Неискусный мел
Здесь начертил подобье человечье,
Бог знает чьи перекосив черты…
Но было так пронзительно увечье,
В тенях сгустилось столько черноты,
Что из глазниц, как из пустых расселин,
Не мог пробиться даже тусклый взгляд.
Чело покрыла мертвенная зелень.
Казалось, скулы все еще болят
И дергаются. В чем же смысл картины?
Как в ясные слова его облечь?
Ведь это жертва грозной гильотины,
Ведь голова скатилась с чьих-то плеч!
Вот отчего уродливо творенье,
Вот отчего рисунок стерт и сер.
Художник, сильно напрягая зренье,
Прочел в углу картины: «Робеспьер».
2
Весною император был задушен.
И под грома глухих литавр и труб,
Разряжен, свежевыкрашен, надушен,
Лежал в гробу его невзрачный труп.
И не прошло и суток — по России
Провозглашен был манифест о том,
Что император от апоплексии
Преставился. Лежал он с сжатым ртом,
Подтянутый, нестрашный, безголосый,
Вполне достойный почестей старик.
И серебром мерцал жестковолосый,
По старой моде завитой парик,
Все кланялись, крестились, лобызали
Сухую ручку иль прохладный лоб.
Среди гостей, теснившихся в той зале,
Был я художник, крепостной холоп.
И над почившим — в золоченой раме,
Весь в черных бликах масленых — мерцал,
Как бы восхищен горними мирами,
Как бы удвоен фокусом зерцал,
Двойник царя с приветливой улыбкой,
Подтянутый, нестрашный, молодой,
Под лаком весь зеленовато-зыбкий,
Струящийся как будто под водой.
Художник на свое творенье глянул:
Змеились смехом царские уста.
Но что за диво дивное!.. Отпрянул
Художник от недвижного холста,
И отошел подалее, и замер,
Вновь подошел, как призраком влеком…
А Павел с выкаченными глазами
И с высунутым синим языком
Задергался нечванно и нечинно,
Уж не живой, но все же не мертвец, -
Такой, каким он был перед кончиной,
Могущий многим насолить стервец.
Художник был отнюдь не суеверен,
Но в этот час, испуга не тая,
Он видел, что уж слишком гнил и скверен
Портрет, зиявший из небытия.
Такого ли писал он? — Нет, иного!
Но как же он не разглядел того?
Зачем же зоркий глаз и мастерство?
И мысль его взвилась, как вихорь, снова.
И понял он, что некий страшный слух
Недаром полз по улицам столицы…
Нет, идол гробовой румянолицый
Не заслужил рыданья верных слуг.
Верней бы просто за ноги да в воду,
Хоть в ледяную прорубь, да кончай,
Где пива март хлебнул под непогоду
И в рыхлый снег свалился невзначай,
Где, как пивная пена, порыжели
Серебряные хлопья зимних пург…
И живописец вздрогнул: неужели
Такую правду знает Петербург?
И оглянулся он вокруг с опаской.
Нет. Все в порядке. Только для него
Блеснула правда под посмертной маской.
Все было окончательно мертво.
И люди шли, крестились, лобызали
Сухую ручку, что была мертва.
И певчие, теснясь в соседней зале,
Рыдали: «Человек, яко трава…»
А над почившим в золоченой раме,
Румяный и приветливый, как встарь,
Сиял, восхищен горними мирами.
Изображенный для потомков царь.
Художник спал в ту ночь, как в воду канув,
Без снов, усталый крепкий человек.
По дому грузным шагом великанов
Шли между тем часы. Начался век.
И в ту же ночь… А может, и не в ту же
(Их столько было черных, без числа!..),
Озябшая, под мартовскою стужей,
Ему письмо девчонка принесла.
— Встань, дяденька, проснись! Или оглох ты? -
Спросонок он ее понять не мог.
— Откуда?
— От француза с Малой Охты. -
И он вскочил и сжал письмо в комок.
Там были две строки:
«Я умираю.
Приди, пока не поздно. Аристид».
И вот уже он мчится. Вся сырая.
Вся мартовская мгла за ним летит.
Скорей, скорей! Пока не поздно, мимо
Лачуг, заборов, будок и канав.
Всю молодость, всю жизнь неутомимо,
Хотя бы насмерть сердце доконав!
Скорей, скорей! Нет ничему возврата.
Но если вправду сердце не мертво,
Не опоздай на тихий голос брата.
На страшный голос брата твоего!
И хлещет ветер, плащ с тебя срывая,