Но «запинка» не долго продолжалась со стороны идеального кирасира; кто-то усомнился в красоте Агаты, – и Марлин воскликнул:
– Леповская прелестна – как любовь в первых мечтах юности, как робкое желанье, озаренное яркими, алмазными лучами надежды! Ее красота пышнее, роскошнее всего, что может выразить это слово, для нее – всякое сравнение немо и мертво! При первом взгляде на чудную девушку, Рафаэлевы мадонны перестают казаться идеалами; но когда взглянешь на нее в другой раз, когда встретишь ее чарующий взор, невольно усумнишься в ее земном существовании, и душа рвется спросить у милого виденья звучным словом Байрона: «Откуда ты?»
Владимир говорил, будто понуждаемый невольным чувством удивления; но, высказав свое мнение, вызванное только ошибочным перетолкованием его движения, он неожиданно замолк, и лице его снова приняло прежнее, задумчивое выражение.
Это – изволите видеть – большой свет! Так описывают большой свет те, которые знают его только по повестям Марлинского…
Характеров в этом романе нет: в нем всё призраки, которые говорят длинно, утомительно, надуто и плоско. Сам Марлин, что называется – просто глуп, и слава богу; его высокопарная дичь явно заимствована из «Милорда английского» и «Гуака, или Непреоборимая верность»{4}. Агата… но мы об ней не скажем ни слова, из уважения к ее твердой решимости слыть глупою, и, в оправдание этой благородной решимости, выпишем несколько слов из ее писем:
Я сейчас из Александрийского театра… Я видела m-me Allan[1] в трогательной роли la lectrice…[2] Исполнение прекрасно, я была в восхищении, плакала, но не забывала, что я в театре и что она актриса, – впрочем (,) кажется (,) актриса замечательная и любимая публикою.
Конечно, не решившись твердо играть роль глупой, нельзя восхищаться, плакать от игры артиста и в то же время не забыть, что он актер?.. Еще менее нельзя говорить холодно, предположительным тоном, что г-жа Аллан, кажется, актриса, замечательная и любимая публикою… Но смешнее и карикатурнее всех других действующих лиц романа – Петр Александрович Смельский, на котором автор хотел показать опыт своего комического дарования. Если прочие лица надуты и натянуты, то лицо Смельского плоско и тривьяльно, тогда как автор явно силился сделать из него умного, милого и достолюбезного чудака. – «Но я не хочу ее любить!» – говорит Марлин Смельскому. – «Не хочешь? вот это новость! Давно ли в твоей поэтической, художнической башке слова: любовь и воля стали ходить в одной упряжке? Ты не хочешь ее любить, прошу покорно! За что же такие немилости?» – Так отвечал Смельский Марлину.
Только не желая распространяться о пустяках, не приводим из этого романа примеров приторной дружбы, сладенькой любви, пряничной сентиментальности и других подобных жалких чувствованьиц. Но, вместо этого, приведем несколько примеров романического слога г. Фан-Дима: «победительным роем острот и оригинальных шуток ослепить общее мнение и увлечь его за собою»; «посоветую ему валить шампанским свои сухие вздохи и, о доброй подорожной проклятий, отправить к черту свою глупую страсть»; «за явным отказом автора живописать интересную красавицу, вам, любезный читатель, остается оседлать ваше воображение и ехать на нем отыскивать оригинал нашей героини () или другую красавицу, столь же совершенную: итак, ногу в стремя, скок на седло, счастливый путь, мой читатель…»; «автор владеет внимательным слухом: он слышит даже быструю речь воображения (?), немой говор сердца или шепот таинственной души (??) так же ясно, как громкий перебой речей гостиной, как звонкую трещотку людских мнений или гласную тревогу поэтического восторга…»; «в груди ее горел жар тропиков»; «самые высокие идеи являлись в разговорах его естественно (,) мило, без малейшей натяжки, не на ходулях напыщенного романтизма, но на двух здоровых ногах образованного здравого смысла»; «сердце женщины, а тем более умной, образованной и наклонной к мечтательности, есть горнило, в котором закаляется часто будущность человека и всегда определяются настоящие границы способностей и достоинств его»; «разговор с Смельским вспенил ее чувства надеждой»; «когда же напротив в фантастическом эскадроне дум Владимира все обстояло благополучно»; «дума человеческая – такая же бездна, когда в ней заволнуют волны злобствующей ревности»; «Владимир Марлин сделался чудо какой милочка»… Но довольно – всего не перечтешь и не выпишешь…
Подражая так карикатурно Марлинскому в слоге, г. Фан-Дим, к сожалению, не подражает ему в правильности языка: в «Двух призраках» часто попадаются галлицизмы, вроде следующего: «Но увидев нового человека, лицо его потеряло выражение особенного удовольствия» (ч. I, стр. 178), и пр.
4
Известные лубочные произведения. Первое из них, написанное Матвеем Комаровым в 1762 г., выдержало более тридцати изданий. Рецензию на «Гуак, или Непреоборимую верность» см.: Белинский, АН СССР, т. VI, с. 116–117.