"...вот уже почти двести лет, с самого Петра, мы, бюрократия, составляем в государстве всё, в сущности, мы-то и есть государство и всё а прочее лишь привесок" ("Дневник писателя" за январь 1881 года).
И подзаголовок к этому тексту сам по себе уже выразителен: "Жажда слухов и того, что "скрывают". Слово "скрывают" может иметь будущность, а потому и надобно принять меры заранее..."
"Прежний мир, прежний порядок - эгоизм, цинизм, рабство, разъединение, продажничество - не только не отошли с уничтожением крепостного быта, но как бы усилились, развились и умножились; тогда как из хороших нравственных сторон прежнего быта, которые все же были, почти ничего не осталось".
"Пыль и жар. Говорят, для оставшихся в Петербурге открыто несколько садов и увеселительных заведений, где можно "подышать" свежим воздухом. Не знаю, есть ли там чем подышать, но я нигде еще не был. В Петербурге лучше, душнее, грустнее" ("Дневник писателя" за 1873 год).
"...вот одно весьма курьезное рассуждение одного самоубийцы, разумеется, матерьялиста. Эти существа рассуждают так: "В самом деле: какое право имела эта природа производить меня вследствие там каких-то своих вечных законов? (...) Природа в сознании моем говорит мне о какой-то гармонии в целом, и что я, хоть и знаю вполне, что в гармонии этой участвовать не могу и никогда не буду, да и не пойму ее никогда, но все-таки должен (...) ей подчиниться, смириться, принять страдание и жить (...). "Пусть уж лучше я был бы создан как все животные, я бы тогда согласился жить, а сознание мое есть именно дисгармония, потому что я несчастлив с ним. (...) Наконец, я даже и гармонии-то в целом не верю, потому что не могу ее отыскать и ничем не могу в ней удостовериться. Так как, наконец, я не могу уничтожить эту природу, которая так безотчетно меня произвела на страдание, то и истребляю себя сам, во-первых, от скуки, а во-вторых - не желая подчиниться косной тирании, в которой даже и виновного не могу отыскать". (Уж не о Кириллове ли из "Бесов" идет речь?)
"У нас, русских, - две родины: наша Русь и Европа, даже и в том случае, если мы называемся славянофилами (пусть они на меня за это не сердятся). Против этого спорить не нужно. Величайшее из величайших назначений, уже сознанных Русскими в своем будущем, есть назначение общечеловеческое, есть общеслужение человечеству, - не России только, не общеславянству только, но всечеловечеству" ("Дневник писателя" за июнь 1876 года).
"Я утверждаю и повторяю, что всякий европейский поэт, мыслитель, филантроп, кроме земли своей, из всего мира наиболее и наироднее бывает понят и принят всегда в России. Шекспир, Байрон, Вальтер Скотт, Диккенс роднее и понятнее русским, чем, например, немцам..."
Вот каково оно - настроение Достоевского.
* * *
Много цитат. Ни от одной не могу отказаться.
* * *
"Бесы" - роман, который по смыслу и стилю, по настроению в наибольшей степени выражает Достоевского (и ту "достоевщину", которую предал проклятию Ленин). ""Бесы" - самый "слуховой", "звуковой", многоинтонационный из романов Достоевского", - пишет Ю. Карякин.
В литературе не может быть стиля ни с чем не сравнимого, раз и навсегда единственного, ни на что и ни на кого не похожего (впоследствии к такой исключительности приблизится Платонов), но вот думается, что стиль "Бесов" ближе всего соприкасается с "Историей одного города", с "Современной идиллией", "Господами Головлевыми", вообще с Салтыковым-Щедриным.
Стили большими писателями заимствуются не друг у друга, но из общего источника - из эпохи, в которой и о которой они творят. Писатель же, как бы он ни был гениален, не создает эпоху, он только с утра до ночи слушает ее, воспринимает те отношения между людьми, которыми она отличается от других эпох, то отношение к прошлому и к будущему, которое его эпохе свойственно. Его стиль - это время и пространство его эпохи.
Едва ли не обязательной для любого литературно развитого времени является сатира: что-то, какие-то идеи и мысли взрастают и тут же осмеиваются, пародируются - без этого новый стиль не укоренится.
Так вот Салтыков-Щедрин, "Господа Головлевы":
"Когда оба вошли в кабинет, Порфирий Владимирович оставил дверь слегка приотворенною и затем ни сам не сел, ни сына не посадил, а начал ходить взад и вперед по комнате. Словно он инстинктивно чувствовал, что дело будет щекотливое и что объясняться об таких предметах на ходу гораздо свободнее. И выражение лица скрыть удобнее, и прекратить объяснение, ежели оно примет слишком неприятный оборот, легче. А с помощью приотворенной двери и на свидетелей можно сослаться, потому что маменька с Евпраксеюшкой наверно не замедлят явиться к чаю в столовую".
А вот другая сцена - встреча сына и отца Верховенских в "Бесах":
"Степан Трофимович сидел, протянувшись на кушетке. С того четверга он похудел и пожелтел. Петр Степанович с самым фамильярным видом уселся подле него, бесцеремонно поджав под себя ноги, и занял на кушетке гораздо более места, чем сколько требовало уважение к отцу".
Герои у каждого автора - свои, из встреч этих героев друг с другом последуют совершенно разные события, но ведь перо-то как будто одно? Если поменять перья - не сразу и заметишь?
Но это - внешне. Творческие задачи и настроения письма различны.
Сатира Салтыкова-Щедрина вполне самодостаточна, ею одной он владеет и выражает через нее свою мысль; одна сатирическая сцена следует у него за другой.
Не то у Достоевского: его сатира обладает, кажется, совершенно несвойственным ей качеством - сомнением, а потому не столь уж она самодостаточна, она тоже от Бога.
В некоторых случаях она, правда, вытесняет все остальное - скажем, в сцене нелегального собрания в доме Виргинских ("Бесы", глава "У наших"), но это - только случаи, причем наряду с осмеянием и тут не исчезает боль, не исчезает некое болезненное сомнение в праве на осмеяние. Сомнение это исходит будто бы не совсем от самого автора, но и еще откуда-то свыше.
У Салтыкова-Щедрина сатирическое настроение не меняется, оно нагнетается, читатель в его власти; у Достоевского за той же сценой нелегального собрания, уже в конце ее, сатира оборачивается кошмаром: "...одно или два поколения разврата теперь необходимо, разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую себялюбивую мразь - вот чего надо!" (Петр Верховенский), но и это не все - за кошмаром тут же следует божественное: "Бог, когда мир создавал, то в конце каждого дня создания говорил: "Да, это правда, это хорошо"".
Была ли когда-нибудь у кого-нибудь такая же сатира - с божественным завершением? Трудно назвать подобное жанровое, по сути, разнообразие, столь же неожиданную смену настроений на протяжении каких-нибудь пятидесяти - ста страниц текста, которые, однако, жестко объединены общей интонацией, общим стремлением - вперед, вперед, вперед![1] Можно еще добавить: Достоевский являет собой до сих пор редкостный документализм - он повсюду использует хронику со страниц периодической печати, он и зашифрованно, и вполне откровенно ссылается на своих современников. Сколько у него имен: Тургенев и его Базаров, Герцен с "Колоколом", Белинский, Добролюбов, Дружинин, Панаев и т. д., и т. д. А ведь это тем более трудно, что сюжет Достоевского - это еще и детектив, это - фантасмагория.
Ненароком дело коснулось сопоставления Достоевский - Салтыков-Щедрин, значит, следует заметить еще одно сходство между ними - полное пренебрежение и того и другого к хронологии: когда и как долго происходят события, в какое время года? При наличии у Достоевского документальности, вплоть до мелочей, конкретной обстановки у него нет: "углы" и "боковые стены" комнаты, "комната грязная", "бедная", "темная" - и все, и хватит с вас, читателей, если хотите, воображайте дальше сами, а писателю некогда. У него поважнее есть дела и цели.