Драматург начал прибавлять грязь. А она не пристаёт к образу монарха, страдающего от жестокости враждебной ему среды. И тогда автор (Шекспир, ЭИЭ) находит гениальный ход по своей КВЕСТИМНОЙ модели (ЭИЭ — КВЕСТИМ), в соответствии с которой его герой, Ричард Глостер, по мере взросления начинает отражать и отдавать всю ту грязь, которую в прежние времена — когда он ещё был доверчив, прямодушен и незлобив, — "набросали" на него представители враждебного ему окружения, — то есть действует по схеме обратной ревизии, как бы говоря: "За что получил, за то и возвращаю: вы меня ненавидели из‑за моего физического уродства, я же вас ненавижу по причине вашей ненависти ко мне».
Таким образом выстраивается равновесное этическое и логическое соотношение, по принципу: "Мера за меру", — на разрушительную, слепую, безудержную, тотальную ненависть (а уж, какими проклятьями, какой только площадной бранью (в провокационных и пропагандистских целях) его там ни осыпают!) он отвечает выстраданным и справедливо заслуженным правом на месть.
Естественно, как только герой начинает мстить (а у Шекспира Ричард III по психотипу представлен как КВЕСТИМ, ЭИЭ), вся эта свора, которая его раздразнила, — все эти герцоги, королевы и лорды — начинают в один голос вопить, упрекая его в деспотизме, тирании, жестокости, перенося на его голову всю вину за ту боль и обиду, которую они сами же и взрастили в его душе, — ту, что хлещет в нём уже через край и которую он им возвращает. А за это они на него обижаются: дескать, генерирует человек всякую грязь по злобе души своей и выливает на окружающих. А нет бы её подавить в себе, проглотить, погасить, постараться "быть выше этого". А КВЕСТИМНЫЙ герой не рассматривает ситуацию на предмет "быть выше мести, или ниже её", "выше обиды, или ниже!". Он именно воздаёт "мерой за меру", — по своей "равновесной" структурной логике (-БЛ5) и "равноправной" этике отношений (-БЭ7), — в том смысле, что если обидчик думает, что может безнаказанно сбрасывать на него "отрыжку каких‑то собственных глубинных мерзостей", да ещё требовать, чтобы он всё это переварил, чтобы оказаться "выше", а значит и "чище" этого, такие требования КВЕСТИМ воспримет как оскорбление. Как же можно оказаться "выше", если тебя унизили, загрузили скверной по самое "некуда"?
Выписывает драматург все эти диалоги и мучительные для него, как для КВЕСТИМА, эпизоды враждебного взаимодействия с окружающей средой, оформляет их красиво и эстетично поэтическими метафорами, стихами и монологами. Показывает цензору. Тот опять говорит: "Мало! Надо, чтобы каждый из оппонентов бросил ком грязи или камень в этого…, который вместо того, чтобы выслушивать поучительную критику и благодарить за перевоспитание, ещё и огрызается, — не понимает, что воспитатели от него всего‑то и хотят, чтобы он стал добрее, гуманнее…"
И тут драматург понимает, что "герою" пришло время учить "учителей-гуманистов", — бить всех тех, кто сперва раздражает его до лютой дрожи, а потом начинает умиротворять, а на деле просто дразнит своими издевательски-высокомерными, ханжескими проповедями. Зритель в зале сидит и страдает вместе с главным сценическим персонажем, потому что искренние симпатии драматурга (ЭИЭ, КВЕСТИМА) на его стороне, — на стороне его родной КВЕСТИМНОЙ модели, защищающей героя надеждой на справедливую месть от лютых нападок враждебной ему среды ("Молитвы — дело слабых, мне ж удел — отмщение!" — убеждает себя шекспировский Ричард Глостер.).
И, наконец, понимая, что томить зрителя больше нельзя, — иначе месть его "перебродит", как молодое вино, и прокиснет, не доставив ему наслаждения, — драматург выпускает главного героя из "клетки" — позволяет ему избавиться от моральных ограничений по отношению к тем, кто причиняет ему самые большие страдания. После чего герой выходит на авансцену и начинает делиться со зрителем своими "коварными (в соответствии с требованиями цензоров) планами мести", которые он будто бы уже давно вынашивает.
Зритель выслушивает его монолог и думает: «Ну, наконец‑то! Давно пора разгромить эту шайку ханжей и лицемеров, которые сначала раздразнят, разозлят человека до невозможности, а потом строят из себя оскорблённую добродетель, читают лекции о милосердии и долготерпении, а чуть только он им показывается потенциально опасным, как они тут же, забыв о своих же собственных, сию-минутных, гуманистических поучениях, начинают непристойно ругаться, демонстрируя такую напористость в этом занятии, что куда там "агрессивному Ричарду"!" И таким лексикончиком разражаются все эти лорды, королевы и рыцари — с такими похабными подсознательными оговорками, что зритель сидит и науськивает про себя главного героя: "Давай, Ричард, выскажи им всё сполна! И чтоб и на будущее хватило! Чтобы мало не показалось!".