Можно сколько угодно лицемерно и ханжески морщить нос, говоря "Фи, как грубо, вульгарно! Как это недостойно великого драматурга! Надо быть выше этого!"
А у великого драматурга — и в драме «Генрих VI» (где Ричард Глостер как персонаж появляется во второй и в третьей части), и в трагедии «Ричард III», что ни сцена, то или "птичий двор", или "птичий базар", где все друг другу так и норовят глаза выклевать, или ещё куда больнее кольнуть. И тут, наконец, выходит на сцену "птицелов", — шекспировский Ричард Глостер, который достаточно натерпелся от всей этой братии и теперь расправляется с ними поочерёдно, — расставляет силки то на одну, то на другую хищную "птичку", и "потрошит" их, и "ощипывает" так, что только "пух и перья" летят. И публика, которая очень хорошо чувствует справедливость его возмездия, равно как и лицемерие всех этих его врагов, псевдо-праведников, распаляется так, что если "птицелов" тут же сам не расправится со всем этим глупым и алчным "вороньём", каждый из них с готовностью займёт его место на сцене.
Потому, что инстинктивно каждый человек подсознательно отличает правду от лжи, искренность от притворства, прямоту от лицемерия. Поэтому на инстинктивном уровне Ричарду Глостеру и симпатизируют, что он сражается на сцене за свою честь, за свою правду, свою справедливость, за здравый смысл, заставляющий его бороться со всеми врагами королевства — и с источающей злобу Маргаритой Анжуйской, и с её подлыми фаворитами, и с алчным семейством Вудвиллов, и с омерзительным (несмотря на то, что здесь его пытаются обелить) Генрихом Тюдором и его продажными прихвостнями… — со всеми теми, кто пришёл на его землю сеять вражду, зло и смерть.
В стремлении истребить захватчиков сценический Ричард III проявляет такую же неудержимую целеустремлённость: его не останавливают ни спровоцированные массовые восстания, ни массовое дезертирство его солдат, ни массовое предательство его сподвижников, ни даже скопище призраков, явившихся к нему во сне накануне битвы, чтобы проклясть его и предсказать поражение в бою. И этим он завоёвывает гораздо большую симпатию у зрителей, чем другой популярный шекспировский персонаж — Гамлет, принц Датский, с его "трагедией бездействия", который, увидав только одного призрака — тень своего отца, — оказался настолько близок к помешательству, что уже до конца пьесы ни он, ни зритель, ни все действующие в пьесе лица так и не смогли определить, где он притворяется безумцем, а где является таковым.
Иное дело король Ричард III: явились к нему призраки его бывших врагов и жертв (в общей сложности одиннадцать душ) прокляли его, предрекли ему поражение и смерть, а он, едва справившись с пережитым страхом и муками совести, тут же возвращается к своим привычным обязанностям: проводит совещание перед боем, выходит к своей армии, садится на коня и начинает сражение. Обращается к солдатам с неистово-пламенной речью, завораживает их своей пылкой патетикой, заряжает оптимизмом и неукротимой энергией, призывает их бесстрашно сражаться за всё то, что для них свято и дорого; напоминает о том, что они идут защищать свою землю, свой дом, мир, честь и благополучие своих семей. (И как после этого зрителю не симпатизировать Ричарду?)
У Ричарда, — где бы и в каких хрониках он у Шекспира ни появлялся (а появляется он у Шекспира во всех пьесах как ЭИЭ), — героизм всегда обоснован. Пусть как персонаж он бывает по-солдатски грубоват и крепок в лексиконе, — где‑то чертыхнётся, где‑то ещё круче пошлёт, но он всегда силен, смел и могуч: рубит с плеча, клянёт сгоряча, коршуном налетает на грозящую ему опасность и побеждает её! В любой ситуации, в любом эпизоде он — боец! И зрителям это импонирует. Зрители ему верят. И потому, что только со зрителем, как с самим собой, Ричард предельно откровенен (в связи с чем и вся пьеса построена как его исповедь, что позволяет симпатизировать главному персонажу), и потому, что вся правда и сила на его стороне (вне зависимости от развития сюжета и его трагической развязки).
По этой причине и зритель не очень‑то верит в искусственное, наносное очернение Ричарда Глостера. Не верит в его злодейские происки, даже при том, что он сам говорит напрямую:"Творю я зло и сам о зле горланю…". Такая прямая и примитивная декларация зла заставляет зрителя сомневаться в злодействе Ричарда III, равно как и в его причастности к смерти жены и племянников. Но зато она очень напоминает примитивную, площадную "агитку", отдаёт дешёвыми балаганными штампами и размалёванными злодейскими масками, надев которые, герой превщается из положительного персонажа в отрицательный. Все эти дешёвые элементы балаганного фарса, выступающие как грубые, инородные вставки на фоне психологически последовательного и детально проработанного драматургом материала пьесы, как раз и оказывают обратное действие на зрителя, непредубежденно воспринимающего эту информацию.