Но он смотрел лишь на Геру.
Кто это подходит к нему ближе и ближе — такая величавая, освещающая все вокруг? Его жена или богиня, рожденная воспоминаниями? Из какой пены, из какого моря? Внезапно послышалось журчанье вод, стекающих с горы.
— Кто ты, идущая сюда?
Неужто вдруг вернулось прошлое: ночь на острове Крит, их брачная ночь, когда он превратился в кукушку? И это она, единственная, несравненная, опора его власти — Гера? Он неотрывно глядел на нее, она подошла еще ближе. Гера! Пожар на греческом флоте — всего лишь отсвет на ее волосах. Ее походка, ее молчание… Голубое одеянье. Ее глаза. Блеск пряжки. Ее грудь.
— Куда ты? — спросил он, и его слова прозвучали резче, чем ему хотелось. — Наверно, путь недальний, раз ты без коней и колесницы?
И она ответила:
— На край земли — увидеть отца Океана и мать Тефису, туда, к их древнему свадебному ложу (то же самое она говорила Афродите, обманывая ее).
Разве может матрона, лицо которой в морщинах, в складках, воспламенить мужчину?
Ложь — и все же правда. Если Зевс сейчас скажет: «Иди!» — она уйдет. Она промолвила:
— А колесница ждет у подножия горы, у источника.
И опять ложь, тем более явная, что Гера указывала в ту сторону, куда глядел Зевс, но он ничего не видел — только ее.
Пристально всматривался в ее запястья.
Хотел зло одернуть ее — ведь она пришла помогать грекам, но из груди его вырвалось:
— Ты прекрасна!
Гера стояла, покорно ожидая.
— Мне пора, — быстро сказала она, потому что он уже привстал, чтобы схватить ее, — из своих покоев я увидела тебя и явилась, как подобает супруге, сказать о предстоящей дороге, и теперь я могу продолжить путь на край света.
Пожар вспыхнул на втором корабле.
— Останься! — воскликнул Зевс, а Гера уже покидала рощу, и он закричал осипшим голосом, умоляя и угрожая: — Вернись!
Гера уже вступила на опушку.
Ее волосы, ее затылок, шея, изгиб плеч, ее руки — весь облик… Нет, даже тогда, на Крите, когда он добивался ее, а она так долго противилась ему, до тех пор пока не вынудила растрепанным кукушонком спрятаться меж ее грудей и укрыла его ладонями, а он угнездился в теле ее, в ее запахе, нет, даже тогда он не был так ослеплен, как теперь, — ею, которая вот-вот скроется в лесной чаще. Тогда он покорил ее, забравшись в теплое гнездышко на три сотни лет, исчисленных человеческими ночами. Для него же ночь была всего одна. И Гера думала о том часе, когда сильнейший стал столь слабым и беспомощным, что она могла бы задушить его, растрепанного кукушонка, а он-то вообразил, будто одолел ее.
В ту ночь, растянувшуюся на триста лет, он клялся ей в верности. Одна ночь, но какая! Он был тем, кем он был — Зевсом. Десять тысяч раз он потом обманывал ее: с ее сестрой, со Сладострастницей, с ее свитой, с нимфами и музами, с харитами и женами всех и всяческих богов и дочерьми разных богинь, даже с простыми смертными, которых не счесть: женщинами, зверушками, даже с растениями, и с мальчиками, и с чудовищами, и с призраками. Такой уж он был, и он возжаждал Геры, как никого другого.
Она сделала еще два шага.
И тут он выкрикнул ее имя, древнее, полузабытое, еще критское: Диона, океанида, нимфа дубовая: на тех дубах вьют гнезда кукушки и голуби. Так звалась и Сладострастница.
Гера обернулась.
Он, властелин Вселенной, поднялся.
Она двинулась ему навстречу. Казалось, она будет идти так бесконечно. Желание узреть обнаженной ту, которой он так пресытился, что изменял ей даже с простыми смертными, исказило его черты и голос.
— К старикам ты еще успеешь, — сказал он, он торопился, уверяя ее, что еще только полдень и до вечера далеко; и вдруг опять у него вырвалось: — Ты прекрасна!
И он повторил слова, которых не произносил с тех давних пор:
— Гера, ты прекраснейшая из всех.
Он словно обезумел. По свидетельству поэта, Зевс, домогаясь Геры, начал хвастать, утратив всякую гордость, как мальчишка, смешной и неукротимый.
Но он уже не мог причинить ей боли.
Запинаясь, он стал называть имена тех, кого она люто ненавидела — с кем он изменял ей; тех, чьих сыновей она потом безжалостно преследовала. Называл одно имя за другим, каждый раз повторяя:
— Ты прекраснее ее.
Растрепанный кукушонок…
Она слушала.
— Прекраснее, чем Даная, — бормотал он (это та, к которой он явился в образе золотого дождя), — не Персеем ли звался ее приплод? Ты прекраснее ее. Прекраснее Семелы, — шептал он (это та, сквозь которую он прошел молнией, испепелив дотла). Семела оказалась простодушной и, следуя совету Геры, приснившейся ей, потребовала от любовника, чтоб тот явился к ней во всем своем великолепии; тогда Зевс и предстал в сверкании молний; и родился Дионис, бесстыднейший из его побочных отпрысков. — Прекраснее Семелы, — сказал Зевс, — и прекраснее, чем Дия.