Посреди просторной запущенной кухни он остановился, посмотрел на стол, а потом сквозь щель между занавесками — на улицу. Кухонный стол был тщательно вымыт. За окном по Влостовицкой улице ползли трамваи, битком набитые возвращавшимися с работы людьми. Наступали ранние ноябрьские сумерки, и в городе просыпались фонари. Студенты Collegium Antropologicum в печеночного цвета беретах смешивались с прохожими, нагруженными покупками в пакетах с рекламой супермаркетов. Адриан еще раз протер столешницу рукавом, положил листы и принялся старательно подписывать каждый. Делать это приходилось на кухне, поскольку круглый стол в комнате был недостаточно освещен, а письменный загроможден компьютером, визитницей и картонными коробками с конвертами: в одной — с тщательно выведенным адресом и маркой, в другой — только со штампом, сообщающим домашний адрес Адриана.
Пенсия позволяла ему отправлять двести писем в месяц. В мае — начале июня он все закончит, и визитница опустеет.
Уважаемый господин или госпожа, дорогой друг или дорогая — так начиналось каждое письмо. Содержание отправляемых Адрианом посланий было одинаковым, разве что, помимо польского текста, он заготовил копии на русском, французском и английском.
В будущем году мне исполнится шестьдесят один год. Единственное, что у меня осталось от прошлой жизни, — ваши визитные карточки, которые я получил от вас при разнообразных обстоятельствах: в Торуни и Быдгощи, в Варшаве, во время отпусков, проведенных в Польше, и в моих заграничных командировках. Я пишу вам всем в надежде, что хотя бы часть адресов не изменилась.
И к каждой и каждому обращаюсь с одной и той же просьбой.
Вспомни Адриана Рогатко. Вспомни, когда и где мы встретились. Откликнись. Черкни хоть пару слов, пришли фотографию — свежую или старую. Можно через интернет — мой электронный адрес в шапке письма. Вспомни меня, а если окажешься неподалеку, обязательно заходи в гости.
Я одинок, но мне интересны люди. Что у тебя, как сложилась твоя жизнь? Я прожил хорошую жизнь, хуже стало только в последнее время. Два года назад меня покинула Рена, моя жена. Дети ушли с ней. Это нормально — они ведь не от меня, хотя дочка, Эля, несколько лет назад согласилась взять мою фамилию. Ярек остался Млыновичем, а она захотела стать Эльжбетой Рогатко. Моя жена Рена вернулась к Млыновичу — своему бывшему. С которым венчалась в церкви. Можно сказать, что это тоже нормально: вернулась к нему, когда узнала, что он очень болен. Когда он написал: «Я умираю». Опухоль, метастазы, химия, облучение. Он был болен, одинок и на самом деле умирал. А она ведь поклялась, что не оставит его до самой смерти. Когда-то поклялась. Вернулась к нему, мы обсуждали это и так и сяк. Он тоже клялся, что не оставит ее до самой смерти — оставил с двумя маленькими детьми, и пропал на двадцать с лишним лет. Ни разу не появился. Работа за границей, новая жена-голландка, новые дети — вроде какие-то дети там были. Бросил Рену — казалось бы, с чего ему ждать прощения?
Ему лучше. Теперь стало лучше. Это очень важно. Мне часто приходит в голову постыдная, глупая мысль. Я мог бы желать ему смерти, когда Рена уходила. Мог бы сказать, когда она уже собрала вещи и уехала: «Пусть Млынович умрет, тогда верну ее, и детей тоже». Я никогда не желал ему смерти. А глупая моя мысль такая: «Он выздоровел благодаря тому, что я ни секунды не желал ему зла».
Оставим в покое Млыновичей. Он поправляется, она о нем заботится; раскаяние и прощение. Ярек и Эля учатся в Гааге, у них все в порядке. Почти не дают о себе знать, да у них, наверное, и нет особых новостей. Грех мне жаловаться. Я их воспитывал, принял как родных — и почти двадцать лет они меня радовали. Они были хорошими детьми, и ко мне хорошо относились — я ими гордился.
Рена ушла два года назад. В прошлом году я тоже болел, тяжело. Но не настолько, чтобы она вынуждена была ко мне вернуться. Впрочем, я не афишировал свою болезнь, сам справился. Лишился сбережений, квартиру пришлось поменять на меньшую, но у меня приличная пенсия, и я умею вести хозяйство. Столько лет этим занимался, прежде чем встретил Рену.
Новая квартира ближе к центру, я в ней все устроил удобно — иначе не стал бы приглашать. Не разыскивал бы вас, дамы и господа, знакомые и коллеги, если бы не был уверен, что кому-то могу быть полезен. Я не больной, не слабый, не бедный. В начале письма сказал, что жизнь в последние годы складывается не слишком гладко. Но у меня есть кое-какой запас оптимизма, который еще упрочился бы, если бы я мог им поделиться.