Он сидел на Кориной кровати, на Корином постельном белье, в одних кальсонах. Бабка Настя, присев на корточки, мыла ему ноги в облупленном эмалированном тазу, накладывала примочку, бинтовала, жаловалась на Соньку, мол, никогда она Бориса не уважала, замуж вышла, потому что у него деньги были, квартира в Киеве плюс отпуск в Крыму, и форма красивая. Вечно ей было мало, вечно норовила по-своему. Норов показывала — значит, не любила. Арнольд думал: три женщины. От одной кровать, от другой примочки, третья обихаживает. А что было в Седльце, если он не отправлялся на собрание к «Анонимным алкоголикам»? Ничего. Телевизор. Один, точно цепной пес. Как назывался кабак, где они пили? «Итака». Из Аркадии поехали в ночной клуб «Итака». Рев музыки. Свет режет глаза. Сотни, сотни танцующих. Оранжевая неоновая реклама на четырех ионических колоннах. Итака. Пенелопа, не устоявшая перед ухажерами. Старый пес, который должен был узнать возвратившегося царя, — как его звали?
Кто-то постучался.
В коридоре загрохотали шахматы в деревянной коробке, пришел Федя. Играли, пили чай. Арнольд проиграл и, когда расставляли фигуры для следующей партии, спросил про «Итаку».
— Борис велел ехать в город тебя искать, повсюду. Но я слишком много выпил. Позвонил сыну, он приехал, отвез нас домой, поставил машину в гараж.
— А меня кто нашел и сюда привез? Борис?
Федя молча сделал первый ход белой пешкой.
— Кто ответит мне, что судьбой дано, пусть об этом знать не суждено, — запел себе под нос, — может быть, за порогом растраченных лет я найду этот город, которого нет…
— А пса звали Аргос…
— Возможно, — буркнул Федя. — У Бориса был пес, немецкая овчарка. Но это давно было. Еще до Соньки.
Потом Арнольд спросил, что за стрельба была, что стряслось в Одессе. И услышал ту же припевку. Об этом знать не суждено…
Борис звонил, спрашивал, как здоровье. Через пару дней уже и ходить стало нетрудно. Побаливало немножко. Ближе к вечеру пришла Сонька. Поставила на Корину кровать набитую сумку. Ходила на Привоз, большущий базар за вокзалом, вот, купила Арнольду. И вытащила из сумки двубортный черный с золотыми пуговицами пиджак, прямо капитанский китель. И следом теплое пальто — серо-бурое в елочку, с бобровым воротником, почти новое. Примерь, ты уже здоров, а если в город пойдешь? Размер подошел, у пиджака рукава длинноваты, но бабка Смитнова схватила и побежала к соседке, которая шьет. Еще была в сумке черная трикотажная американская шапка с надписью «Georgetown University». Ну чисто выходной наряд. Женщины его одели, осмотрели со всех сторон, будто коня на продажу. И: пошли, Арнольд, в парикмахерскую, а то ты оброс, как леший.
Бабка подала ему начищенные до блеска ботинки, заштопанные носки. Идем, идем, парикмахер ждет. Сонька схватила за руку — он вспомнил, как Федя говорил: «У Соньки рука тяжелая». Рука у Соньки была маленькая, но крепкая. Шаг быстрый. Арнольд захлебнулся запахом моря, ветром. Темнота улочки была приветливая; пошли в сторону огней. Сонька оставила его на Преображенской в хорошей парикмахерской — зеркала до потолка, латунные дверные ручки и фурнитура, надраенные, как на корабле, французские песенки из динамиков. Сказала, что уплачено. Ушла, по своему обыкновению грохнув дверью, вернулась с известием, что Борис взял обратный билет в Польшу, на послезавтра. А завтра прощальная прогулка и адью. И снова: бабах! Кто ее учил так закрывать дверь?
Из зеркала на Арнольда смотрела пара усталых обведенных темными кругами глаз — АА — и восемь золотых пуговиц со звездой, якорем, серпом и молотом каждая. Приехал один человек, уезжает — другой. Полтора года проходил сухим — и все кошке под хвост: сорвался. Он и не он. Чужое все это, поганенькое, подозрительное, но хочется ли ему уезжать? Не его это место, но есть ли где-нибудь его место? Ясь, Ясек. Ясю наверняка понравятся пуговицы. Собирался купить ему подарок, сувенир из поездки. А на какие шиши? Все пропито, до последнего.
На следующий день Сонька пришла еще двенадцати не было, такая… вся из себя. Пунцовый жакет, джинсы с вышивкой; и она побывала у парикмахера, в черных волосах красные и желтые пряди. Бабка за свое: подите, миленькие, на пляж, может, повстречаете Кору.
— Ясное дело, на пляж. Будет солнце.
Ветер гнал по небу сизые облака, но время от времени приоткрывалось окошечко с черноморским сапфиром, может, и будет солнце.
На пляж пошли напрямик, по мостику над бульварами. Посреди мостика Сонька Лафорж остановилась. Внизу, на север, на юг — вереницы автомобилей: одни тарахтят, как старые жестянки, другие, сверкающие и шустрые, несутся наперегонки под вопли клаксонов. Сонька порылась в красной лакированной сумке. Достала маленький латунный замочек и вручила Арнольду. На, закрой. Только сейчас он заметил, что на поддерживающих перила железных балясинах висят замки и замочки — десятки, сотни. Небось, целая тонна металла. На некоторых что-то написано. Закрой, это на счастье. Ветер трепал ее волосы, мелькали цветные пряди. Он посмотрел ей в глаза, взял замочек, закрыл. У Коры на той фотокарточке глаза, как у матери. Точь-в-точь. Соня сняла с шеи пеструю косынку и повязала на голову. А где твоя шапка? Он вынул из кармана «Georgetown University» и натянул на уши. Спустились по лестнице на пляж, навстречу нарастающему шуму осенних волн. Пляж заливало; пена, бурунчики; буро-зеленая вода подхватывала мусор. Крысы убегали в заросли. Идти надо было по растрескавшейся бетонной дорожке. Сонька неожиданно заговорила по-русски, стала рассказывать про Сараево, про смерть старшей дочки. Ветер уносил слова. Она сказала, что боится этнических чисток, что эта недавняя стрельба — провокация крымских татар, но не исключено, что будет хуже. Скоро Украина должна получить обратно морскую базу в Севастополе, заканчивается контракт. А России только и нужен предлог, чтобы заварить бучу из-за Одессы, Севастополя и Крыма. Возьмут да натравят братьев на братьев, русских на украинцев. Нет, сперва украинцев на русских, надо же на кого-то свалить вину. Может дойти до этнических чисток, а хуже ничего нет. Она видела своими глазами. Сербы, мусульмане, хорваты… Наслушалась плача, сама обрыдалась. Ничего нет хуже. Надо бежать, пока не началось, потому что конца не будет. Русский флот — ржавые корыта, но ведь это черноморская легенда, черноморская слава. А кровь — смазка, политике легче ехать. Упаси Бог, но такое может случиться — здесь, в этом спокойном городе.