Давид Маркович вошел, прихрамывая, но, как всегда, с блеском — у него блестели каштановые волосы, блестела проседь в них, блестели глаза, зубы. Полная и румяная Мария Андреевна, которую вся кафедра звала Мусей, рядом с ним казалась тусклой.
— Неужели вы спали! — воскликнул Давид Маркович, сразу увидев смятую подушку и упавшую на ковер книгу.
— Вовсе нет!
— А почему же обличье у вас, извините, заспанное и в глазах неземная грусть?
— Не умею веселиться без причины...
— Господи, сколько презрения!.. Хотел бы я знать, почему человек, имеющий склонность уныло лежать на диване, всегда презирает людей веселого нрава? Лежит и, наверное, думает: ах, какой я содержательный и нешаблонный — у меня в душе все поперек!..
— Кто лежит? — лениво спросила Муся, поднимая книгу с ковра. — Никогда не понимаю, что вы такое говорите...
— Это не я говорю, это говорит Нил Синайский: «Унылой, читая книгу, часто зевает и клонится ко сну, потирает лицо, тянется, поднимая руки, и, отворотив глаза от книги, пристально смотрит в стену...»
— Вот еще... какой-то Синайский... Одевайтесь скорее, Сильвия!
Сильвия быстро надела шляпу, запахнула на груди синий шелковый шарфик. Теперь еще сумочка, блокнот, не забыть ключ...
— Сумочка на кресле, — сказал Давид Маркович. — Так что же с вами, Сильвия Александровна? Почему вы пристально смотрите на стену?
— Что вы хотите знать, Давид Маркович?
— Гм... Я все хочу знать. Я хочу знать, какой червь вас точит?
— Пойдемте, пойдемте, — торопила Муся. — И так спать хочется, а тут еще черви...
Улица была сырая, туманная. Фонари светились тускло. Город менял очертания, казался чужим в этой неверной мгле.
Давиду Марковичу вздумалось закурить, огонечек вспыхнул у его лица, глаза блеснули.
— Видел я сегодня нашего нового доцента.
Муся слегка оживилась:
— Гатеева?
— Именно Гатеева. Вы, Муся, сражаете меня своей проницательностью.
— А какой он?
— Бледно-серебристый.
— Седо-ой?
— Нет, Мусенька, не беспокойтесь. Еще не старый, но в бледных тонах... Аркадий Викторович шел с ним в деканат и обвивался вокруг него, как виноградная лоза.
— Хочет очаровать, — сказала Сильвия, — это манера такая у него с новыми людьми. Впрочем, он и со своими любезен: утром с улыбочкой сделал мне выговор за то, что у него студенты неграмотные. Сам же их напринимал. Двадцать ошибок в сочинении, а он ставит четверку — за общую одаренность. Сидят теперь одаренные у меня и пишут детские упражнения... Надоело.
Давид Маркович бросил огонек в сырую тьму, удивился:
— Странно. В первый раз слышу, чтобы кто-нибудь говорил «надоело» таким радостным голоском.
У Сильвии невольно поднялась рука подтянуть шарфик повыше, закутаться... Так-то вот — радость скорее спрячешь от себя, чем от других.
Часы на ратуше двойным ударом пробили половину. Здесь, в центре города, было люднее и светлее. Шумные прохожие — совсем не те, что днем, — бродили по двое, по трое, кто-то насвистывал, кто-то громко добивался справедливости у стоянки такси, кто-то напевал, и не то чтобы все были пьяны, но казалось, что все под хмельком... Худощавый, немного узкоплечий, в пальто и шляпе туманного цвета, прошел совсем близко, остановился у книжной витрины за углом. Сердце так и екнуло... Ошибка, ошибка, не он.
— Помешаем студентам в карты играть, — зевнув, сказала Муся.
— Ах, вздор какой! — отозвалась Сильвия. — Эти обходы просто унизительны — идем ночью, стараемся застать врасплох, и не знаю, зачем...
Давида Марковича вдруг взорвало:
— Вы не знаете, а я знаю! Иду, потому что жалею этих дураков, которые в карты дуются, беспутничают, водку пьют! Жалею, черт бы их побрал!..
— Что вы бранитесь, Белецкий... — проговорила Муся. — Это еще вопрос, насколько карты вредны. Может, не вреднее, чем шахматы или шашки.
— Бросьте вы, Мария Андреевна!
— Студент должен быть бесплотным и безгрешным, — иронически заметила Сильвия, — и в корне отличаться от остального человечества...
— А что вы предлагаете, Сильвия Александровна? Спокойно ждать, пока все человечество вместе со студентами станет совершеннее?.. Оставьте, ради бога! Копыта и когти сами собой исчезают очень медленно!..
— Вы просто не в духе, Белецкий, — перебила Муся, — ни у нас, ни у студентов нет копыт и этих всяких... А если и есть, то незначительные рудименты. Студент — обыкновенный индивидуум, и незачем так горячиться.
— Индивидуум!.. — фыркнул Давид Маркович. — Надо же!..