- Сегодня утром впервые за последние пять лет я взял в руки карандаш. И вот что мне удалось написать…
Сантос протянул клочок бумаги. На нем дрожащими, неровными буквами были нацарапаны почему-то сразу по-силурийски и по-испански слова:
«Начинаю жить. Спасибо».
Биолог прочел эти слова раз, другой, третий. Потом позвал Полину.
- Читай.
Она вспыхнула от радости.
Биолог пожал руку инженеру. Рука почти не дрожала. Но Сантос все еще сомневался. Придет ли полное исцеление? И он оставался предельно серьезным.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Памела держит ответ. Еще одна неудача Хеллера. Двойная ставка высокого лица
Никто не напоминал Памеле Гривс о ее поступке. В доме Ласкара Долли царили тишина и покой.
Именно этого и недоставало Памеле.
После суетной, нервной, неприятной жизни в Урдоне, после страшных месяцев двойной игры здесь, под этой крышей, она обрела, наконец, устойчивое положение и могла свободно вздохнуть. Ничто не мешало ей наслаждаться покоем.
Ласкар любил ее, он мог часами сидеть с Памелой и рассказывать ей свою жизнь или молчать. И эти рассказы и даже молчание были наполнены покоем и счастьем.
Понемногу Памела оттаяла, отбросила прочь замкнутость, которая теперь была просто лишней. Она оказалась простой, открытой женщиной, готовой к любому, самому тяжелому труду, лишь бы этот труд принес близким ей людям удовлетворение и счастье. Трудно было отыскать в ней черты той холодноватой, замкнутой в себе женщины. Это была новая Памела, или нет, не новая, но обернувшаяся вдруг своей природной, временно забытой, хорошей стороной.
Все были довольны. Полина, принявшая такое близкое участие в судьбе Памелы, не могла не радоваться за нее. Ведь она так много перенесла, так измучилась, что теперь навсегда полюбит тихую семейную жизнь и со всей страстью будет защищать любовь и дом от покушений со стороны.
Только Карел оказался самым строгим человеком, не поддающимся на теплоту и обаяние Памелы. Он не мог забыть. Он не верил в полное перевоплощение Памелы.
- Ты все сердишься на нее? - удивлялась Полина.
- Я просто еще не уверен, - отвечал он, и в этой скупой фразе скрывал многозначительный подтекст. Он боялся Памелы. Он связывал с ней всякие неприятности, которые слишком уж часто приключались в лаборатории.
- Она очень изменилась, - утверждала Полина.- Окончательно изменилась!
- Приятно слышать. Но я все-таки остаюсь при своем убеждении.
Полину это не устраивало.
Помирись с ней. Карел, - просили она. - Твоя отчужденность не дает ей полной уверенности в будущем. Ты пи разу не встретился с нею, не поговорил. Право же, мне просто неудобно за тебя. Какой ты несговорчивый и черствый по отношению к ней! Так нельзя.
Сомнения в правильности своего поведения уже терзали Карела. А тут еще уговоры жены. Может быть, Памела в самом деле вступила наконец на путь праведный? Вот и Ласкар тоже упрекает его, он даже сердится. И вскоре колебания сделали свое дело. Карел сдался. Он сказал брату:
- Я готов встретиться с Памелой и выслушать ее. Но это будет похоже на допрос. Пусть она подготовится и не обижается на меня. Я хочу знать все, что произошло в Урдоне.
- Стоит ли ворошить старое и терзать ей душу? Для нее все это позади, окончательно забыто.
- А для нас с тобой - нет. Мы работаем, но не знаем, что готовят враги и завистники. В свое время они использовали Памелу для преступных целей. Она должна знать их замысел. Я тоже хочу его знать, чтобы не быть застигнутым врасплох.
Когда Ласкар очень мягко сказал Памеле о разговоре с братом, она побледнела, лицо ее сделалось каменным, как тогда, а сердце сжалось в предчувствии беды. Опять! Но она скрыла свою боль, погасила вспыхнувший гнев. Карел имеет право высказывать ей недоверие.
- Хорошо, я сделаю все, что он хочет.- Спокойно сказала она. - Лишь бы помириться с ним и завоевать его доверие.
Приведись Памеле давать показания па страшном суде, она с чистой совестью сообщила бы, что ее искренним желанием в эти дни была тихая жизнь и что она очень любит своего Ласкара. И никакой самый совершенный индикатор лжи не уличил бы ее в неправде. Опасности, связанные с двуликой жизнью, смертельно надоели ей, к Хеллеру она относилась с презрением. А Ласкар Долли, ее Ласкар, неузнаваемо изменился к лучшему. Куда девалась его сосредоточенная старческая угрюмость, которая уже стала второй натурой? Теперь он был разговорчив, подвижен, он даже научился снова, как в дни далекой юности, шутить и очень удачно шутить! С ним что-то произошло. Отнести эти перемены в характере, образе жизни и здоровье за счет собственного благотворного влияния она не рисковала. Надо обладать невероятным самомнением, чтобы думать так. Впрочем, есть ли резон подвергать поступки Ласкара критическому разбору? Пусть все остается так, как есть. И все-таки…