А Алиеву, наоборот, не спалось. Он лежал на своём нижнем ярусе и тупо таращился в испод верхней койки. Металлические пружины кроватной сетки, сливаясь с матрасными полосками, образовывали причудливый узор, в котором виделся ему какой-то хищный, какой-то плотский смысл. Алиев сладострастно прокручивал в памяти только что случившееся: вот он заходит в канцелярию, приближается к шкафу, на котором стоит укрытая плотным куском материи клетка с кенарём, открывает дверцу, ловит сонную птичку… Она трепыхается в его руке, мягкая, горячая; её сердчишко испуганно бьётся сквозь растрёпанные перья… а он медленно сжимает кулак, и кенарь заводит зрачки куда-то наверх, выкатывая из глубин глазниц кожистые сиреневые веки… тогда он разжимает сжавшиеся в судорожном наслаждении пальцы, и птица, встряхнувшись, начинает дышать ровнее… Он смотрит на неё с интересом, как любознательный учёный, начинающий постигать нечто неизвестное науке, поворачивает её в кулаке туда… сюда… трогает когтистые лапки, нежно гладит светлую грудку, а потом берёт двумя пальцами её маленькую верткую головку и резким движением сворачивает птичке шею… Слышится лёгкий хруст, от которого он вздрагивает, и игла какого-то необычного, мучительного наслаждения вонзается в его сердце… Лёжа на своей койке и всматриваясь в хитросплетения стальных пружин, он вновь испытывает чувство судорожного возбуждения и в изумлении осознаёт своё напрягшееся мужское естество… Его широко открытые глаза непроизвольно увлажняются…
Утром, после завтрака, ожидая вывода на развод, рота слышала из канцелярии приглушённый вой. Было понятно, что выли в ладонь или в платок, но звук был всё-таки достаточно громким, а тембр – жутким и безобразным. Солдатики застыли в недоумении и ужасе, и только двое во всей роте да ещё третий – сменённый только что дневальный, знали причину этого звериного воя.
После развода Коломийцев вернул всё своё подразделение в казарму и приказал личному составу получить противогазы. Оставив шинелишки и бушлаты на скамейках ротной сушилки, в одних гимнастёрках выскочили вояки по приказу майора на мороз и построились перед зданием казармы. Шагом дошла рота до ворот части, а за воротами, в преддверии города Коломийцев приказал солдатикам надеть противогазы.
В тот день цивильные горожане наблюдали странную, невиданную доселе картину: по заснеженным улицам сквозь метель бегом неслись раздетые взмыленные первогодки с фантастическими рожами – выпученные окуляры глаз и гофрированные хоботы делали их похожими на инопланетных пришельцев; прохожие останавливались и с удивлением провожали их взглядами… этот нечёткий строй будто бы плыл над асфальтом мостовых… служивые медленно, плавно вскидывали ноги, балансировали руками и, словно лошади, встряхивали заиндевевшими головушками… над ротою клубился густой клочковатый пар… трубки противогазов надсадно сипели… а в арьергарде сбившейся колонны бежал какой-то полубезумный майор в смушковой шапке набекрень, с лицом, сплошь покрытом неровными алыми пятнами и… плакал, гортанно выкрикивая отрывистые команды… С час гонял Коломийцев свою штрафную роту по городу, а когда вернул её в часть, приказал бежать до батальонной инструменталки. Там сонный инструментальщик по приказу майора выдал солдатикам штыковые лопаты, получил в журнал выдачи его колючую подпись и отправился додрёмывать в пыльные недра своего хозяйства. А ротный погнал военных в глубину хоздвора, построил повзводно и приказал рыть лопатами землю. Потные, источающие горячий пар солдатики начали глухо, с потаённою угрозою, но пока ещё тихо, как бы про себя, роптать, но майор был неумолим, и его безумные, полные тёмной ярости глаза не обещали ничего хорошего. Отчаявшиеся военные, бормоча злобные проклятия, принялись с остервенением долбить лопатами промёрзшую землю. Коломийцев с отвращением поглядывал на них. Сваленные в кучу противогазы дымились на морозе возле его ног, тонкими струйками выпуская в оловянное небо последние остатки солдатского дыхания. «Я вас похороню здесь…» – шипел ротный, и судорожная гримаса корёжила его лицо.