Старик замолчал.
— По всей вероятности, вы, пане граф, сочли меня большим любителем той жизни, какую выражают моя одежда и наружность, — произнес Юлиан, — но вы ошиблись… у меня только недостает сил быть чем-нибудь другим, но я хорошо и ясно вижу свое положение…
— Ну, так подобно мне, доживешь до армяка! — сказал граф с улыбкой. — Верьте мне, пустые игрушки, которыми забавляетесь, ничего не придают вам, напротив, каждая из них отнимает у вас часть жизни и свободы…
Юлиан слушал старика с таким вниманием, что уже не садился на свое место и стоял перед ним в изумлении и схватывал фразы, вылетавшие из уст его.
Юноша также говорил с возраставшей охотой и жаром.
— Теперь скажи мне, — спросил он, спустя минуту, — вы все живете в Карлине? Отец ваш умер… а мать?
— Мамаша вышла… вышла замуж…
— За кого?
— За полковника Дельрио.
Старик сморщился.
— А президент?
— Жив и здоров…
— А этот старый чудак Атаназий, которого душевно люблю… хоть больше десяти лет уж не видал его?
— Всегда в своей Шуре и никуда не выезжает…
— Когда-нибудь пойду к нему пешком… И он не изменился?
— Нисколько, как помним его… Но каким образом вы, пане граф, так хорошо знаете моих родных, а я даже не слыхал вашей фамилии?
Старик рассмеялся во весь голос и сказал:
— Я прервал все сношения с вашим светом, а у вас, милые дети, что с возу упало, то и пропало… сегодня самые сердечные друзья, завтра совершенно чужие… Вы знаете и любите только своих… я удалился, и меня забыли… и на что ж бы я пригодился вам? Показаться в салоне не могу, потому что играть роль льва не хочу, притом едва ли кто поймет меня, а набиваться со своими советами кому бы то ни было, не думаю. Из числа старых знакомых, может быть, многие уже считают меня умершим и давным-давно пропели мне: "Со святыми упокой". Коротка и слаба человеческая память! Но и я сам сколько уже забыл старых знакомых!
В это время дали знать, что чай готов. Босая и покрытая румянцем девочка вбежала в комнату, проговорила несколько невнятных слов и проворно убежала вон. Но прежде чем гости собрались идти, сама Дробицкая показалась на пороге.
— Как поживаешь, маменька? — спросил граф.
— Ах, и граф здесь?
— Да что же, маменька, может быть, ты полагала, что мой армяк не достоин войти в здешний дом или что-нибудь еще хуже? Разве я такой старик, что мне уж неприлично согреваться около молодых?.. Ведь и в святом писании упоминается об Авигасе, согревавшей престарелого Давида!
— Старый гриб, а еще болтает разный вздор! — отвечала Дробицкая, пожимая плечами.
Старик пошел вперед хозяйки и, несмотря на ее гнев, продолжал говорить разные балагурства.
— Знаешь ли что, маменька? Если бы мы сочетались законным браком?
— Мы? С какой стати?
— Тогда уж никто не переговорил бы нас… Всякий раз, как сойдемся, мы непременно ссоримся…
— Да как не ссориться, — сердито сказала Дробицкая, — если вы портите моего сына?
— Я — порчу? Напротив, исправляю!
— Прекрасно! Лишь только сойдетесь, сейчас начнете философствовать, а о чем? И в толк не возьму… Его надо уговаривать к умному хозяйству, а не внушать вздора, который и так бродит в голове его…
— Но разве Алексей худой хозяин? Тебе все мало… Ведь хлеб у вас есть, долгов ни гроша… Зачем же мучить его? Подрастут другие мальцы, также будут работники, а теперь, если бы в сундуке лежала у тебя лишняя тысяча, какая вам от того польза?