Но такие вещи нам запрещались. Ни при каких обстоятельствах не смели мы смотреть на его изображения! До конца света нам суждено трудиться без этого утешения. Ад есть отсутствие Бога.
Что мне теперь сказать в свое оправдание? Что мне сказать?
Эта повесть уже рассказана другими — повесть о том, как я на протяжении целых веков оставался непоколебимым в своих убеждениях предводителем парижского общества, как жил все эти годы в невежестве и мраке, подчиняясь древним законам, пока не осталось ни Сантино, ни римского общества, как я, оборванец, в тихом отчаянии цеплялся за старую веру и старые обычаи, пока другие уходили в огонь или же просто разбредались по свету.
Что мне сказать в оправдание того новообращенного и святого, каким я стал?
Триста лет я оставался бродячим ангелом, убийцей с детским лицом, одним из Детей Сатаны, его заместителем, его рабом. Алессандра всегда была рядом со мной. Когда другие погибали или отрекались, Алессандра поддерживала во мне веру. Но это был мой грех, мое путешествие, мое страшное безрассудство, и мне одному предстоит нести это бремя, пока я жив.
В то последнее утро в Риме, перед уходом на север, было решено, что мне необходимо сменить имя.
Амадео, имя, содержащее в себе самом слово, обозначающее Бога, меньше всего подходило для Сына Тьмы, особенно для того, кому предстояло возглавить парижское общество.
Из всех предложенных вариантов Алессандра выбрала имя Арман. Так я стал Арманом.
Часть II. МОСТ ВЗДОХОВ
Я отказываюсь обсуждать прошлое. Оно мне не нравится. Оно меня не волнует. Зачем я стану рассказывать о том, что меня не интересует? Только потому, что это может заинтересовать тебя?
Дело в том, что о моем прошлом уже слишком много писали. Но что, если ты не читал эти книги? Что, если ты не утопал в цветистых речах Вампира Лестата, так живо описавшего меня со всеми присущими мне заблуждениями и якобы совершенными мною ошибками?
Хорошо, хорошо. Еще немного, но только для того, чтобы перенестись наконец в Нью-Йорк, вернуться к тому моменту, когда я увидел Плат Вероники. Только ради того, чтобы тебе не пришлось обращаться к книгам Лестата, чтобы моей книги тебе хватило. Ладно. Продолжим, пересечем этот Мост Вздохов. Три сотни лет я оставался верен древним обычаям Сантино, даже после исчезновения самого Сантино. Причем вампир этот совсем не умер. Он объявился в современном мире, вполне здоровый, сильный, молчаливый, и отнюдь не собирался оправдываться по поводу тех убеждений и символов веры, которые он силой вбил мне в голову и затолкал мне в горло, прежде чем отправить меня на север, в Париж.
В те времена я был совершенно не в своем уме. Я действительно руководил обществом и достиг совершенства в устройстве и организации всех ритуалов, причудливых темных молебнов и кровавых крещений. С каждым годом моя физическая сила росла, как бывает у всех вампиров. Жадно выпивая кровь своих жертв — о другом удовольствии я и мечтать не мог,— я вскармливал и укреплял свои вампирские способности.
Убивая, я научился окутывать своих жертв чарами, и хотя выбирал для себя самых красивых, самых одаренных, самых дерзких и блистательных, я тем не менее мысленно передавал им фантастические видения, чтобы притупить их страх и страдания. Я был как помешанный. Отрекшись от мест света, от утешительного посещения самой маленькой церкви, неуклонно следуя Темным Обычаям, я запыленным духом бродил по мрачнейшим переулкам Парижа. Затыкая уши благочестием и фанатизмом, я превращал в глухой звон самую замечательную поэзию и музыку. Слепец, я не видел величия соборов и дворцов.
Всю мою любовь поглотило общество, а все мое время — болтовня о том, как нам лучше всего исполнять обязанности Детей Сатаны или стоит ли предложить дерзкой и прекрасной отравительнице пополнить наши ряды.
Но иногда я переходил от приедаемого безумия к состоянию, опасность которого знал только я. В земляной келье в потайных катакомбах под огромным парижским кладбищем Невинных, где мы устроили свое логово, мне ночь за ночью приходила в голову одна-единственная странная, бессмысленная мысль: что стало с маленьким прекрасным сокровищем, подаренным мне моей смертной матерью? Что стало с тем старинным памятным сувениром с Подола, который она взяла из красного угла нашего дома и вложила мне в руки,— с крашеным яйцом малинового цвета, с искусно нарисованной звездой? Где оно сейчас? Ведь я оставил его, плотно завернутое в мех, в золотом гробу, который служил мне убежищем Неужели все это было на самом деле — та жизнь, которую я смутно вспоминал? Неужели мне не приснилась жизнь в городе с блестящими белокаменными дворцами и сверкающими каналами, с необъятным и прекрасным морем, полным быстрых изящных судов, легко скользивших по серой воде, в то время как гребцы усердно взмахивали в унисон длинными веслами? Нет, так не бывает! Подумать только! Золотая комната, золотой гроб, а в нем — ни на что не похожее сокровище, хрупкая, прелестная вещица: крашеное яйцо — законченное творение, под расписанной узорами скорлупой которого скрывался таинственный концентрат живых жидкостей... Что за странные фантазии! Но что с ним случилось? Кто его нашел?
Кто-то нашел...
А если нет, значит, оно до сих пор там, спрятано глубоко под палаццо в водонепроницаемом подземелье, вырытом в глубине сочащегося влагой земляного пласта под водами лагуны. Нет, никогда. Только не там! Не думай об этом. Не думай, что оно попало в руки нечестивца. А ведь ты знаешь, ты, лживая предательская душонка, что так и не нашел в себе мужества вернуться в тот город с невысокими домами и залитыми ледяной водой улицами, где твой отец, несомненно существо мифическое, испил из твоих рук вино и простил тебя за то, что ты ушел и превратился в черную птицу с сильными крыльями, птицу ночи, воспарившую даже выше владимирских куполов,— словно кто-то разбил яйцо, то тщательно, изумительно разрисованное яйцо, которым так дорожила твоя мать, передавая его тебе, злобно разбил его, раздавил большим пальцем, и из прогнившей зловонной жидкости родился ты, ночная птица, перелетевшая через коптящие трубы Подола, через владимирские купола, поднимаясь все выше, удаляясь от диких степей, от всего мира, пока не залетела в темный лес, в густой, черный, безграничный лес, из которого никогда не выбраться, в холодное, унылое дикое царство голодного волка, чавкающей крысы, ползучего червя и кричащей жертвы.
Ко мне приходила Алессандра.
— Проснись, Арман. Проснись. Тебе снятся грустные сны, сны, предшествующие безумию, ты не оставишь меня, дитя мое, не оставишь, я боюсь смерти еще больше, чем этого, но я не останусь одна, ты не уйдешь в огонь, ты не уйдешь, не оставишь меня здесь.
Нет. Не уйду. На такой шаг у меня не хватило бы мужества. Я ни на что не надеялся, пусть даже на протяжении десятилетий от римского общества не поступало никаких вестей.
Но моим долгим векам служения сатане пришел конец.
О его приближении возвестило появление юноши, облаченного в красный бархат, так любимый моим прежним господином, королем из сна,— Мариусом Этот молодой наглец с важным видом прохаживался по освещенным улицам Парижа, словно его создал сам Бог.
Но его, как и меня, создал вампир. Это было истинное дитя восемнадцатого столетия, по подсчетом тех времен,— нахальный, неуклюжий, веселый и дразнящий кровопийца, рядящийся в красивые одежды и выдающий себя за смертного молодого человека. Он пришел, чтобы окончательно растоптать тот священный огонь, что все еще тлел в разъеденной шрамами ткани моей души, и развеять по ветру пепел.
Это был Вампир Лестат. Он не виноват. Если бы кто-то из нас смог сразить его, разрубить на части его же разукрашенным мечом и поджечь, нам, возможно, досталось бы еще несколько десятилетий жалких заблуждений.
Но это никому не удалось. Для нас он, проклятый, оказался слишком силен. Созданный могущественным древним ренегатом, легендарным вампиром по имени Магнус, этот Лестат, двадцати смертных лет от роду, странствующий деревенский аристократ без гроша за душой, приехавший в Париж из диких земель Оверни, отказавшийся от принятых обычаев, респектабельности и надежд на статус придворного, которых у него в любом случае не было, поскольку он даже не умел читать и писать и к тому же обладал слишком гордым и непокорным нравом, чтобы прислуживать какому-то королю или королеве, ставший необузданной золотоволосой знаменитостью низкопробных бульварных спектаклей, любимый как мужчинами, так и женщинами, веселый, безалаберный, до слепоты амбициозный, самовлюбленный гений, этот Аестат, этот голубоглазый и бесконечно самоуверенный Лестат остался сиротой в ночь своего создания по воле древнего монстра, превратившего его в вампира, вверившего ему состояние, спрятанное в тайнике рассыпающейся на куски средневековой башни и ушедшего во всепоглощающее пламя, чтобы обрести вечное утешение и покой.