Но он и сам все знал. Бессмысленно было дальше его мучить, отталкивать его от прожекторов собственной сказки, которые необходимы Лестату — яркой звезде.
Мы вполне культурно беседовали под сенью замшелых дубов. Мы с тобой умоляли его остерегаться. Естественно, он проигнорировал все наши мольбы.
Во все это была впутана очаровательная смертная, Дора, проживавшая тогда в этом самом здании, в старом кирпичном монастыре, дочь человека, которого преследовал и убил Лестат.
Когда он связал нас обязательством позаботиться о ней, я разозлился, но не слишком. Я и сам влюблялся в смертных. Мне есть что рассказать. Я и сейчас влюблен в Сибил и Бенджамина, которых называю своими детьми, а в смутном прошлом я становился тайным трубадуром для других смертных.
Хорошо, он влюбился в Дору, он преклонил голову на ее груди, он вожделел крови из ее чрева, что не составило бы для нее потери, он был влюблен без памяти, сходил с ума, его подгонял призрак ее отца, с ним флиртовал сам Князь Тьмы.
А она? Что мне сказать о ней? Что за лицом послушницы в монастыре скрывалась сила Распутина, что она на самом деле была не мистиком, а практикующем теологом, не провидцем, но вождем-проповедником, что ее церковные амбиции свели бы на нет амбиции святых Петра и Павла, вместе взятых, и что она, конечно, походила на любой цветок, сорванный Лестатом в Саду Зла этого мира: в высшей степени утонченное и привлекательное существо, великолепный образец создания Господа с волосами цвета воронова крыла, надутым ротиком, фарфоровыми щечками и стройными, но сильными ногами нимфы.
Конечно, я понял, что он покинул наш мир, в тот самый момент, когда это произошло. Я почувствовал. Я уже был в Нью-Йорке, недалеко от него, я знал, что ты тоже рядом. Оба мы собирались по возможности не спускать с него глаз. Потом наступил момент, когда его поглотил вихрь, когда его высосали из земной атмосферы, словно его никогда и не было.
Поскольку он — твой создатель, ты не услышал, как при его исчезновении опустилась завеса полного безмолвия. Ты не представлял себе, насколько всецело его оторвали от каждой крохотной, но материальной мелочи, которая раньше откликалась эхом на биение его сердца.
Я знал это, понял и, наверное, чтобы нам обоим отвлечься, предложил пойти к измученной женщине, наверняка потрясенной смертью отца от рук красивого блондина, чудовища, жадно лакающего кровь, превратившего ее в своего друга и в свое доверенное лицо.
Нам не составило труда помогать ей в те краткие, но богатые событиями ночи, когда один кошмар нагромождался на другой, когда обнаружилось убийство ее отца, когда по воле прессы его подлая жизнь в мгновение ока оказалась в центре внимания и превратилась в предмет сумасбродных разговоров по всему миру.
Кажется, сто лет прошло — хотя на самом деле это было совсем недавно,— с тех пор как мы двинулись на юг, в эти комнаты, к наследству ее отца, состоявшему из распятий и статуй, из икон, с которыми я обращался так холодно, словно мне и не доводилось любить эти сокровища.
Кажется, сто лет прошло, с тех пор как я оделся ради нее поприличнее, отыскав в одном модном магазине на Пятой авеню хорошо пошитый пиджак из старинного красного бархата, рубашку поэта, как их сейчас называют, из накрахмаленного хлопка, с изобилием болтающихся кружев, а для завершения картины — зауженные брюки из черной шерсти и сверкающие сапоги, застегивающиеся на лодыжках, и все ради того, чтобы проводить ее в огромный, переполненный людьми морг на опознание отрубленной головы ее отца под лучами флуоресцентных ламп.
Что приятно удивляет в последнее десятилетие двадцатого века: мужчина любого возраста может носить волосы какой угодно длины.
Кажется, сто лет прошло, с тех пор как специально ради нее я расчесал их, густые, вьющиеся и для разнообразия — чистые.
Кажется, сто лет прошло, с тех пор как мы преданно стояли рядом с ней, даже поддерживали ее, ведьму-чаровницу с короткими волосами, пока она оплакивала смерть своего отца и засыпала нас лихорадочными, на удивление умными и бесстрастными вопросами по поводу нашей зловещей природы, как будто интенсивный курс по анатомии вампира каким-то образом сможет завершить цикл кошмаров, угрожавших ее безопасности и здравости ее рассудка, и как-нибудь вернуть ее порочного, бессовестного отца.
Нет, на самом деле она молилась не о возвращении Роджера: слишком слепо она верила во всеведение и милосердие Господа. К тому же вид отрубленной, пусть даже и замороженной человеческой головы вызывает определенный шок, да еще и какая-то собака успела пожевать Роджера, прежде чем его обнаружили, и, учитывая строгое правило современной криминалистики «не прикасаться», он даже на меня произвел впечатление. (Я помню, что помощница коронера душевно сказала мне, что я ужасно молод для подобного зрелища. Она решила, что я младший брат Доры. Что за милая женщина! Может быть, стоит время от времени совершать набеги на официальный смертный мир, чтобы получить прозвище «настоящего комедианта» вместо «ангела Боттичелли» — ярлыка, приклеившегося ко мне в царстве живых мертвецов.)
Дора мечтала о возвращении Лестата. Что еще позволило бы ей вырваться из-под власти наших чар, если не последнее благословение самого коронованного принца?
Я стоял у темных окон расположенной на одном из верхних этажей дома квартиры, смотрел на глубокие сугробы Пятой авеню, ждал и молился вместе с ней, жалея, что огромная земля лишилась моего старого врага, и в глубине своей безрассудной души считая, что тайна его исчезновения разрешится, как и любое из чудес, подарив нам грусть, связанную с небольшими потерями, как остальные маленькие откровения, после которых я оставался точно таким же, как на протяжении всей жизни с той давней ночи в Венеции, когда меня разлучили с Мастером, и я просто научусь получше притворяться, будто я до сих пор жив.
За Лестата я не особенно испугался. Я не возлагал на это приключение никаких надежд, я только ждал, что рано или поздно он появится и расскажет очередную фантастическую байку. Состоится типичный для Лестата разговор, поскольку никто не преувеличивает так, как делает это он, рассказывая о своих нелепейших приключениях. Я не говорю, что он не менялся телами с человеком,— знаю, что менялся. Я не говорю, что не он разбудил нашу вселяющую ужас богиню и мать, Акашу,— знаю, что это он. Я не говорю, что не он растер в пыль наше старое суеверное общество в блистательные годы, предшествовавшие Французской революции. Я уже рассказывал.
Но меня сводит с ума та манера, в какой он описывает все, что с ним приключилось, манера связывать один случай с другим, словно каждое из разрозненных неприятных событий на самом деле — одно из звеньев цепи, наделенной великим смыслом. Это не так. Это ерунда. Он и сам знает. Но ему непременно нужно устроить бульварный спектакль, стоит только ушибить палец.
Джеймс Бонд вампиров, Сэм Спейд своих собственных книг! Рок-певец, провывший на смертной сцене два часа кряду и сошедший со сцены с кучей пластинок, и по сию ночь подкармливающих его грязные банковские счета.
У него настоящий дар устраивать из несчастья трагедию и прощать себе все на свете в каждом абзаце исповеди, выходящей из-под его пера
Нет, я его не виню. Я не могу не злиться из-за того, что он лежит здесь, в коме, на полу часовни, уставившись перед собой в самодостаточном молчании, не обращая внимания на созданных им вампиров, окружающих его по той же причине, что и я: они пришли посмотреть своими глазами, не изменила ли его кровь Христа, не превратился ли он в грандиозное свидетельство чудесного перехода в другую сущность. Но я уже скоро до этого дойду.
Я додекламировался до того, что загнал себя в угол. Я знаю, почему я так его оскорбляю, почему испытываю такое облегчение, вбивая гвозди в его репутацию, почему стучу обоими кулаками по его величию.