Но я уже ничего не ненавидел. Моя боль очистила меня от всего недостойного. Я следил, как небо затягивается облаками, поблескивает, на одну великолепную спокойную секунду превращается в бриллиант, а затем мягкий белый туман снова поглощает золотистые отблески городских фонарей и посылает им в ответ мягчайший, легчайший снег.
Он упал на мое лицо. Он упал на мою вытянутую руку. Он падал на все мое тело, тая крошечными волшебными снежинками.
— А теперь взойдет солнце,— прошептал я, словно меня обнял некий ангел-хранитель,— и даже здесь, под перекошенным жестяным навесом, через сломанный настил оно достанет меня и унесет мою душу к новым глубинам боли.
В ответ раздался протестующий крик. Чей-то голос умолял, чтобы этого не случилось. Мой голос, решил я,— конечно, как же обойтись без самообмана? Безумие — считать, что я перенесу все эти ожоги и второй раз вытерплю это по собственной воле.
Но голос принадлежал не мне. А Бенджамину, Бенджамину, поглощенному молитвой. Выбросив вперед свой бесплотный глаз, я увидел его. Он стоял на коленях в комнате, а она, как спелый сочный персик, спала среди мягких, сбившихся в сторону покрывал.
— Ну, ангел, дибук, помоги нам. Дибук, ты уже приходил. Приходи еще раз. Не беси меня, приходи!
— Сколько часов осталось до рассвета, маленький мужчина? — прошептал я в его небольшое, похожее на морскую раковину ухо, словно сам этого не знал.
— Дибук! — закричал он.— Это ты, ты говоришь со мной! Сибил, проснись, Сибил!
— Нет, подумай, прежде чем будить ее. Это страшное задание. Я не то потрясающее существо, на твоих глазах высосавшее кровь из твоего врага, обожествлявшее ее красоту и твою радость. Если ты решил отдать долг, ты придешь забрать чудовище, оскорбление для твоих невинных глаз. Но не сомневайся, маленький мужнина, я буду с тобой навсегда, если ты окажешь мне эту услугу, если ты придешь ко мне, если ты мне поможешь, потому что воля покидает меня, я один, я хочу восстановиться, но сам справиться не могу, мои годы ничего не значат, и мне страшно.
Он вскарабкался на ноги. Он встал и выглянул в далекое окно, в окно, через которое я мельком подсмотрел за ним во сне его же смертными глазами, но он меня увидеть не мог, я лежал на крыше внизу, под роскошной квартирой, что он делил с моим ангелом. Он расправил свои квадратные плечики и, серьезно нахмурив черные брови, превратился в точную копию византийской фрески: херувим еще младше меня.
— Назови цену, дибук, я иду к тебе! — объявил он и сложил в кулак свою могучую ручонку.— Где ты, дибук, чего ты боишься, чего мы не победим вместе? Сибил, проснись, Сибил! Наш божественный дибук вернулся, и мы нужны ему!
Они пошли за мной. Здание находилось рядом с их домом, заброшенная груда металла, Бенджамин ее знал. Несколькими тихими телепатическими фразами я попросил его принести молоток и ледоруб, чтобы разбить оставшийся лед, а также захватить пару теплых одеял, чтобы завернуть меня.
Я знал, что ничего не вешу. Сделав несколько болезненных движений руками, я сломал еще часть прозрачного потолка. Своими когтистыми руками я потрогал голову и выяснил, что ко мне вернулись волосы — по-прежнему густые, каштановые. Я поднес прядь волос к свету, но боль в руке стала невыносимой, и я уронил ее, не в состоянии пошевелить высохшими, искривленными пальцами. Необходимо загипнотизировать их хотя бы для первой встречи. Нельзя им смотреть на то, что от меня осталось, на черное кожаное чудище. Никакой смертный не перенесет такого зрелища, какие бы слова ни сходили с моих губ. Нужно как-то прикрыться,
Не имея зеркала, я не мог знать, как выгляжу и что конкретно делать. Оставалось только воображать, воображать былые дни в Венеции, когда я был красавчиком и прекрасно знал свою внешность по портновскому зеркалу, и спроецировать этот образ прямо в их мысли, пусть на это потребуется вся оставшаяся у меня сила; да, так я и сделаю, а еще нужно дать им указания.
Я неподвижно лежал и смотрел на мягкий теплый снегопад, на крошечные снежинки, такие непохожие на ужасный буран предыдущих ночей. Я не осмеливался использовать свои таланты, чтобы следить за их продвижением.
Внезапно я услышал громкий звон бьющегося стекла. Внизу хлопнула дверь. Я услышал, как они неровными шагами помчались по металлической лестнице, карабкаясь по пролетам.
Мое сердце тяжело билось, с каждой судорогой накачивая меня болью, словно тело обжигала собственная кровь.
Внезапно стальная дверь на крыше распахнулась. Я услышал, как они помчались ко мне. При слабом сонном свете соседних высоких башен я разглядел две маленькие фигурки — ее, женщины из сказки, и его, ребенка не старше двенадцати лет,— они спешили ко мне.
Сибил! Что же она вышла на крышу без верхней одежды, с распущенными волосами? Как это печально. И Бенджамин не лучше — в тонкой хлопчатобумажной джеллабе. Но они принесли для меня бархатное покрывало, и нужно было вызвать видение.
Где тот мальчик, каким я был, где тончайший зеленый атлас и ряды изысканных кружев, где чулки и обшитые тесьмой сапоги. И пусть у меня будут чистые блестящие волосы.
Я медленно открыл глаза, переводя взгляд с одного бледного восхищенного лица на другое. Они стояли под падающим снегом, как два ночных бродяги.
— Ну знаешь, дибук, ты нас перепугал,— сказал Бенджамин бешеным, возбужденным голосом,— а посмотреть на тебя — ты такой красивый.
— Нет, не верь глазам своим, Бенджамин,— возразил я.— Быстрее несите свои инструменты, разбейте лед и накройте меня покрывалом.
Сибил взялась за железный молоток с деревянной ручкой и обеими руками обрушила его, моментально пробив верхний мягкий слой льда. Бенджамин принялся колоть остальной лед, превратившись в маленькую машину, кидаясь то влево, то вправо; осколки разлетались, как жуки.
Ветер подхватил волосы Сибил и бросил ей в глаза. К ее векам липли снежинки.
Я удерживал образ беспомощного мальчика в атласных одеждах, приподнявшего мягкие розовые руки, не способного им помочь.
— Не плачь, дибук,— объявил Бенджамин, ухватившись обеими руками за гигантскую тонкую пластину льда.— Мы тебя вытащим, не плачь, ты теперь наш. Мы тебя забираем.
Он отбросил в сторону огромные зазубренные сломанные пластины, а потом сам, по-видимому, замерз сильнее, чем любой лед, уставившись на меня, округлив рот от Изумления.
— Дибук, ты меняешь цвет! — воскликнул он и протянул ' руку, чтобы потрогать мое иллюзорное лицо.
— Не надо, Бенджи,— сказала Сибил.
Тогда я впервые услышал ее голос и заметил нарочитое храброе спокойствие ее побелевшего лица. От ветра ее глаза слезились, хотя стойкость ее не поколебалась. Она выбрала лед из моих волос.
От холода по моему телу пробежала ужасная дрожь, да, она притушила пожар, но по моему лицу потекли слезы. Из крови?
— Не смотрите на меня,— сказал я.— Бенджи, Сибил, не смотрите. Просто дайте мне в руки покрывало.
Она болезненно прищурила глаза, но упрямо продолжала смотреть на меня ровным взглядом, подняв одну руку, чтобы придержать воротник своей непрочной хлопчатобумажной ночной рубашки, держа вторую надо мной.
— Что с тобой случилось, после того как ты приходил к нам? — спросила она удивительно добрым голосом.— Кто это сделал?
Я глотнул воздуха и снова вызвал видение. Я вытолкнул его из каждой поры, как будто мое тело превратилось в единый дыхательный орган.
— Нет, не надо больше,— умоляла Сибил.— Ты от этого слабеешь и ужасно мучаешься.
— Я вылечусь, милая,— сказал я,— честное слово, вылечусь.
Я не останусь таким навсегда, уже скоро я изменюсь. Только снимите меня с крыши, уберите меня с холода туда, где солнце меня не достанет. Это сделало солнце. Всего лишь солнце. Уне-
сите меня, пожалуйста. Я не могу идти. Даже ползти не могу. Я — ночной зверь. Спрячьте меня в темноте.
— Довольно, ни слова больше! — закричал Бенджи.
Я открыл глаза и увидел, как меня накрыла огромная голубая волна, словно меня завернули в летнее небо. Я почувствовал мягкое прикосновение бархатного ворса, но даже это оказалось больно, больно для горящей кожи, но такую боль я мог вынести, потому что до меня дотрагивались их сочувственные руки, и ради этого, ради их прикосновений, ради их любви я вынес бы все, что угодно.