Я посмотрел по сторонам. Первоклассное, дорогое место, несколько глубоких кресел, на стене в крошечных потемневших деревянных отделениях выстроились в ряд ключи от номеров.
На круглом черном мраморном столе, в самом центре, в дерзком великолепии стояла огромная ваза с цветами, непременная торговая марка классического нью-йоркского отеля. Я обогнул букет, отломив большую розовую лилию с ярко-красным горлом и закручивающимися, желтеющими снаружи лепестками, и тихо пошел по пожарной лестнице к своим детям.
Когда Бенджи впустил меня, музыка не смолкла.
— Знаешь, ангел, а ты неплохо выглядишь,— сказал он.
Сибил продолжала играть, увлеченно покачивая головой в такт сонате.
Он провел меня через цепочку хорошо обставленных, оштукатуренных комнат.
— Моя слишком роскошна,— прошептал я, увидев растянутые гобелены и подушки, расшитые старинным потертым золотом.— Мне нужна только полная темнота.
— Но меньше у нас ничего нет,— пожал он плечами. Он переоделся в свежие белые льняные одеяния в тонкую голубую полоску, такие часто встречаются в арабских странах. Он одел белые носки и коричневые сандалии. Он дымил турецкой сигареткой и прищурился, глядя на меня через дым.
— Ты принес мне часы, да? — Он кивнул — воплощение сарказма и веселья.
— Нет,— сказал я и сунул руку в карман.— Но деньги можешь взять. Скажи мне, раз рк твой ум настоящий медальон, а ключа у меня нет, никто не видел тебя с тем подонком с полицейским значком и револьвером?
— Да мы с ним все время встречаемся,— устало мотнул он головой.— Мы ушли из бара по отдельности. Я убил двух зайцев. Я очень хитрый.
— Почему? — спросил я и вложил лилию в его ручонку.
— Его покупателем был брат Сибил. Никто по нему не скучал, кроме этого полицейского.— Он хихикнул, заткнул лилию в густые кудри над левым ухом, потом вытащил и покрутил в пальцах ее крошечный стебелек.— Хитро, да? Теперь его никто не хватится.
— И правда двух зайцев убил, ничего не скажешь,— сказал я.— Хотя я уверен, что этим дело не ограничится.
— Но теперь ты нам поможешь, правда?
— Конечно помогу. Я же сказал, я очень богат. Я все улажу. У меня к таким делам инстинкт. В одном далеком городе я владел большим театром, а после этого целым островом с дорогими магазинами, ну и так далее. Похоже, я во многих отношениях монстр. Тебе больше никогда, никогда не придется бояться.
— А знаешь, ты правда очень красивый,— сказал он, поднимая одну бровь и быстро подмигивая мне. Он затянулся своей вкусной на вид сигареткой и протянул ее мне. В левой руке он крепко держал лилию.
— Не могу. Я только пью кровь,— покачал головой я.— Я настоящий вампир из книжки. При свете дня нужна полная темнота, а день наступит очень скоро. Не вздумай трогать дверь.
— Ха! — засмеялся он с бесовским восторгом.— Так я ей и сказал! — Он закатил глаза и глянул в направлении гостиной.— Я сказал, что нужно скорее украсть для тебя гроб, но она ответила — нет, ты бы об этом подумал.
— Она совершенно права. Эта комната подходит, но гробы я тоже люблю. Правда.
— А нас ты можешь тоже сделать вампирами?
— Нет, ни за что. Ни в коем случае. У вас чистые сердца, вы слишком живые. И потом, у меня нет такой силы. Так не делают. Нельзя.
Он опять пожал плечами.
—Тогда кто сделал тебя? — спросил он.
—Я родился из черного яйца,— сказал я.— Как и все мы.
Он издевательски засмеялся.
— Ну, остальное ты видел,— сказал я.— Почему бы не поверить в самое лучшее?
Он только улыбнулся, выдохнул дым и посмотрел на меня взглядом мошенника.
Пианино пело грохочущими каскадами, быстрые ноты таяли, едва успев родиться, совсем как последние тонкие зимние снежинки, исчезающие, не упав на тротуар.
— Можно, я поцелую ее, перед тем как идти спать? — спросил я.
Он склонил голову набок и пожал плечами.
— Если ей это не понравится, она все равно не прекратит играть, чтобы сказать об этом.
Я вернулся в гостиную. Как там было свободно — величественные и пышные французские пейзажи с золотыми облаками и кобальтовыми небесами, китайские вазы на подставках, собранный складками бархат, ниспадающий с высоких бронзовых прутьев, закрывая узкие старинные окна. Комната предстала передо мной единой картиной, включая ту кровать, где я лежал, теперь заваленную свежими пуховыми одеялами и подушками с вышитыми на них старинными лицами.
А она, центральный бриллиант в длинной белой фланелевой рубашке, отделанной на запястьях и у ворота плотными старинными ирландскими кружевами, играла проворными уверенными пальцами на длинном лакированном рояле, и ее волосы сияли на плечах ровным желтым светом.
Я поцеловал ее ароматные локоны и нежную шею, перехватил детскую улыбку и сверкнувший взгляд, а она продолжала играть, запрокинув голову, прикоснувшись ею к моей одежде.
Я обхватил ладонями ее шею. Ее гибкое тело прислонилось ко мне. Я скрестил руки на ее талии и почувствовал, как в моих уютных объятиях вслед за стремительными пальцами двигаются ее плечи.
Я осмелился, сжав губы, тихим шепотом напеть мелодию, и она запела вместе со мной.
— «Аппассионата»,— прошептал я ей на ухо. Я плакал. Я не хотел пачкать ее кровью. Она была слишком чистая, слишком красивая. Я отвернулся. Она бросилась вперед. Руки забарабанили громовую концовку. Резко наступила тишина, хрустальная, как сама музыка. Она повернулась, обняла меня, крепко сжала и произнесла слова, которых ни один смертный не говорил мне за всю мою долгую бессмертную жизнь:
— Арман, я люблю тебя.
Стоит ли и говорить, что они — идеальные спутники? Никто из них не обращает внимания на убийства. Я не мог бы объяснить этого даже ради спасения собственной жизни. Их волнуют другие вещи: мир во всем мире, бедные страдающие бездомные в холодном Нью-Йорке идущей на спад зимой, цены на лекарства для больных, как ужасно, что Израиль и Палестина без конца воюют друг с другом. Но они и на секунду не задумались об ужасах, случившихся на их глазах. Им все равно, что я каждую ночь убиваю ради крови, что я питаюсь только кровью, ничем иным, что я по самой своей природе связан с уничтожением людей.
Они ни на секунду не задумались о мертвом брате (его, кстати, звали Фоксом, а фамилию моей прекрасной дочери лучше не упоминать).
Кстати, если этот текст когда-нибудь выйдет в свет, в реальный мир, необходимо изменить как ее имя, так и имя Бенджамина.
Однако не это меня сейчас волнует. Я не могу думать о судьбе этих страниц в ином свете, кроме как что они в основном предназначены для нее. Я уже упоминал об этом, и, если мне будет позволено дать им название, я озаглавлю их «Симфония для Сибил».
Нет, пойми, пожалуйста, что Бенджика я люблю не меньше. Дело в том, что я не испытываю настолько всепоглощающей потребности оберегать его. Я знаю, что Бенджи проживет грандиозную, полную приключений жизнь, что бы ни случилось со мной, с Сибил или даже с нашими временами. Такова его гибкая и выносливая природа бедуина. Он — истинное дитя палаток и диких песков, хотя в его случае домом служил унылый спаленный квартал лачуг на окраине Иерусалима, где он убеждал туристов за несоразмерную цену позировать вместе с ним и с грязным, огрызающимся верблюдом.
Фокс откровенно похитил его на преступных условиях долгосрочной аренды, за что заплатил пять тысяч долларов. К сделке присовокупили сфабрикованный паспорт эмигранта. Он был, несомненно, гениальным представителем своего племени, со смешанным чувством относился к возвращению домой и на нью-йоркских улицах научился воровать, курить и ругаться, именно в этом порядке. Хотя он клялся всем на свете, что не умеет читать, выяснилось, что все-таки умеет, чем он и занялся как одержимый, как только я начал забрасывать его книгами.
Фактически он умел читать по-английски, по-арабски и на иврите, поскольку у себя на родине читал на этих языках газеты с незапамятных времен.
Он любил заботиться о Сибил. Он присматривал, чтобы она ела, пила молоко, принимала ванну и переодевалась, поскольку ее совершенно не интересовали подобные рутинные мероприятия. Он гордился тем, что своим умом может раздобыть для нее все необходимое, что бы с ней ни происходило.