Я скрылся в густой тени давно не стриженных, мокрых от снега деревьев. Дэвид протянул руку и тронул парня за плечо, потом Мягко развернул его лицом к себе и заключил в объятия. Классический вариант! Дэвид склонился к шее молодого человека и начал пить, а тот вдруг засмеялся и одновременно начал что-то быстро говорить. Вскоре, однако, он затих и застыл, будто скованный, а еще чуть позже бездыханное тело уже лежало у основания дерева.
К югу от нас сияли нью-йоркские небоскребы, а приглушенные, уютные огни Ист-сайда и Вест-сайда как будто манили к себе. Дэвид стоял не шевелясь — интересно, о чем он в тот момент думал?
Казалось, он вообще утратил способность двигаться. Я подошел ближе. Нет, неподвижность моего прилежного и усердного архивариуса не была вызвана состоянием внутреннего спокойствия и умиротворения. На его лице было написано страдание.
— В чем дело? — спросил я.
— Ты знаешь в чем,— шепотом произнес он.— Я так долго не проживу.
— Ты серьезно? И это несмотря на способности, которыми я тебя одарил?..
— Тс-с-с, успокойся... Мы слишком часто говорим о том, что, как мы заранее знаем, для одного из нас неприемлемо. Пора избавиться от этой дурной привычки.
— И говорить друг другу только правду? Ладно. Вот тебе правда. Сейчас тебе кажется, что ты не сможешь выжить. Но это только сейчас. Пока внутри тебя кипит и пенится еще горячая кровь. Все естественно. Но ты не будешь испытывать подобное ощущение вечно. И это главное. Так что давай больше не будем говорить о выживании. Я уже пытался покончить со своей жизнью и получил хороший урок — ничего не вышло. К тому же мне есть о чем подумать: о странном существе, которое меня преследует, и о том, как помочь Доре, прежде чем оно до меня доберется.
Мои слова заставили Дэвида умолкнуть.
Мы пошли по парку прогулочным шагом, ничем не отличаясь от смертных. Нош проваливались в рыхлый глубокий снег. Зимние деревья вокруг склоняли к нам свои черные голые ветви. В отдалении виднелись огни городских кварталов.
Я не мог не думать о загадочных шагах, нервничал, ожидая их услышать опять. И неожиданно мне пришло в голову, что появившееся неизвестно откуда чудовищное существо, этот дьявол или кем он был на самом деле? — приходил только за Роджером...
Но как тогда быть с тем человеком — с неизвестным мужчиной? Теперь в моей памяти он виделся именно таким — обыкновенным мужчиной, мелькнувшим перед моими глазами за миг до восхода солнца.
Мы подошли к южной границе Центрального парка. Высокие здания, рядом с которыми потерялась бы даже Вавилонская башня, сияли яркими огнями, словно бросая вызов самим небесам. До нас доносилось привычное шуршание шин проносящихся по улице сверкающих, шикарных автомобилей, в их равномерный гул то и дело вторгался скрип тормозов и шумный рокот такси.
Дэвид был печален и задумчив.
Наконец я не выдержал:
— Если бы ты увидел это существо собственными глазами, у тебя едва ли возникло бы стремление продолжить это знакомство.
Я тяжело вздохнул, не испытывая желания вновь во всех подробностях вспоминать, как выглядел крылатый дьявол.
— Откровенно говоря, ты даже не можешь представить, какой захватывающей кажется мне сама идея,— признался Дэвид.
Отправиться в ад? В компании дьявольского существа?
— А разве ты уверен, что в нем было нечто дьявольское? Разве ты почувствовал в нем зло? Я уже спрашивал тебя об этом. Ощутил ли ты, что от крылатого создания исходит зло, когда оно уносило с собой Роджера? И разве Роджер хоть как-то намекнул, что испытывает при этом боль?
Его вопросы показались мне несколько казуистскими.
— Не советую тебе столь небрежно и легкомысленно относиться к смерти,— заметил я.— Знаешь, мои взгляды с годами меняются. Атеизм и нигилизм юности кажутся мне теперь проявлениями ограниченности и самоуверенного нахальства.
Он улыбнулся — беззлобно, снисходительно, как улыбался, будучи еще смертным, с высоты своего почтенного, увенчанного лаврами возраста.
— Тебе когда-нибудь приходилось читать Готорна? —мягко спросил он.
Мы пересекли мостовую и теперь медленным шагом огибали фонтан перед отелем «Плаза».
— Да,— ответил я,— когда-то.
— Ты помнишь Итена Брэнда и его поиски непростительного греха?
— Да, что-то такое помню. Он отправился на поиски и бросил своего приятеля.
— Вспомни этот абзац,— тихо попросил Дэвид.
Мы шли уже по Пятой авеню, всегда ярко освещенной и оживленной в любое врелш суток, и он процитировал наизусть несколько строк:
— «Его сердце уже не билось заодно с сердцем всего человечества. Итен Брэнд оторвался от магнетической цепи, связующей людское общество. Он уже не был братом среди братьев, отпирающим двери камер или подвалов нашего естества ключом благого сострадания — а только оно дает право проникать в их тайны,— он обратился в холодного наблюдателя, который весь людской род считает лишь предметом для своих опытов, и под конец мужчины и женщины стали для него марионетками, и он дергал их за нити, приводящие к преступлениям, нужным для его поисков».
Я промолчал. Мне хотелось возразить, но это было бы не совсем честно с моей стороны. Я хотел сказать, что никогда не относился к людям как к марионеткам. Я всего лишь наблюдал за Роджером, а до того следил в джунглях за Гретхен. И не дергал ни за какие веревочки. Честность погубила нас обоих — и ее, и меня. Однако, цитируя строки Готорна, Дэвид имел в виду вовсе не меня — он говорил о себе, о том, какая пропасть отделяет его от людей. Он еще только начинал превращаться в Итена Брэнда.
— Позволь мне продолжить чуть далее,— все так же тихо произнес Дэвид и, не дожидаясь ответа, начал: — «Так Итен Брэнд сделался исчадием ада. Случилось это с ним, когда развитие нравственных его начал перестало поспевать за развитием умственным...»
Он оборвал себя на полуслове.
Я в ответ не произнес ни слова.
— В этом и состоит наше проклятие,— снова заговорил он.— Наше моральное совершенствование прекратилось, а наш интеллект прогрессирует семимильными шагами.
Я по-прежнему молчал. Да и что я мог ответить? Я не хуже его знал, что такое отчаяние. Меня мог избавить от этого чувства красивый манекен в витрине магазина или нарядная подсветка какого-нибудь архитектурного сооружения. Я мог забыть о нем при виде гигантского собора Святого Патрика. Но вскоре отчаяние охватывало меня вновь.
Бессмысленность, бесцельность...
Эти слова готовы были сорваться с моих губ, однако вместо них я произнес совсем другое:
— Я должен думать о Доре.
Дора...
— Да, ты прав,— откликнулся Дэвид — И благодаря тебе у меня теперь тоже есть о ком заботиться. У меня есть Дора — не так ли?
6
Что, как и когда сказать Доре? Вот в чем состоял главный вопрос. Мы отправились в Новый Орлеан следующим же вечером.
В доме на Рю-Рояль Луи не было, что, впрочем, меня отнюдь не удивило. Луи все сильнее и сильнее охватывала тяга к путешествиям, и однажды Дэвид видел его даже в компании Армана в Париже. В доме царили чистота и уют. Красивые яркие обои, лучшие в мире ковры, великолепная мебель в так любимом мною стиле эпохи Людовика Пятнадцатого — словом, не дом, а мечта, ставшая реальностью.
Дэвид, естественно, тоже хорошо знал этот дом, хотя и не видел его уже более года. В одной из шикарных, словно сошедших с картины спален, утопающей в шелках цвета шафрана и украшенной турецкими столиками и ширмами, по-прежнему стоял гроб, в котором он спал во время своего самого первого и очень краткого визита в новом для него качестве бессмертного.
Конечно же, гроб был тщательно замаскирован. Дэвид, как и большинство новообращенных вампиров, если они не вечные странники по натуре, настоял на том, чтобы гроб был настоящим, однако позже его искусно спрятали в тяжелый бронзовый сундук — Луи где-то отыскал этот огромный, как рояль, массивный прямоугольный ящик с секретом. А секрет заключался в том, что вы ни за что не отыскали бы на нем отверстие для ключа, но достаточно было легчайшего прикосновения в нужном месте, чтобы крышка мгновенно откинулась.