И в себя и в других,
Я – изысканный стих.
Хочу!
Хочу быть дерзким
Хочу быть смелым
Из сочных гроздей
Венки свивать
Хочу упиться
Роскошным телом
Хочу одежды с тебя сорвать!
Пусть будет завтра
И мрак и холод
Сегодня сердце отдам лучу.
Я буду счастлив!
Я буду молод!
Я буду дерзок!
Я так хочу!
Хочу я зноя атласной груди
Мы два желанья
В одно сольем
Уйдите, боги!
Уйдите, люди!
Мне сладко с нею
Побыть вдвоем!
«Она отдалась без упрека…»
Она отдалась без упрека,
Она целовала без слов.
– Как темное море глубоко,
Как дышат края облаков!
Она не твердила: «Не надо»,
Обетов она не ждала.
– Как сладостно дышит прохлада,
Как тает вечерняя мгла!
Она не страшилась возмездья,
Она не боялась утрат.
– Как сказочно светят созвездья,
Как звезды бессмертно горят!
XXI век
Ирина Евса, Харьков
«Столик на улице. Томик Монтале…»
Столик на улице. Томик Монтале.
В третьем катрене провисла строка.
Листьев летальное сальто-мортале
на темно-серый рукав пиджака.
Рюмка текилы. Холодная кола.
Колу – для мсье, а текилу – мадам.
Все, что прошляпила высшая школа,
я продиктую тебе по складам.
Ручку сжимаешь, как потное древко
знамени. Кровь приливает к лицу.
Мой герметичный, не злись: пятидневка
наших сражений подходит к концу.
Вольный, как те, что уже отмотали
срок, повторишься в вагонном стекле.
…Столик из пластика. Вторник. Монтале.
Смилуйся! – не говори: Монтале!
«Любовь просачивается в щели…»
Любовь просачивается в щели,
в провалы чужих дворов.
Какое счастье, что мы успели
вкусить от её даров.
– Ты любишь персики? – Да. – Я тоже.
А кинзу? А бастурму?
Зима линяет и снег створожен.
Айда пировать в Крыму!
…Все очертания, все изгибы,
все впадинки позвонка
(когда синхронно – на правый, либо
на левый: кровать узка)
в себя вобрав, совпадая снами,
бессонницей, всем, что есть,
и безразлично, что будет с нами
назавтра, но дай нам днесь…
Любовь смывается, как в гримёрной
лицо, под которым твой
бескровный лик, ни живой ни мёртвый,
не мёртвый, но не живой.
Морозом схваченные ступени,
разграбленное гнездо.
Какое счастье, что мы успели
запомнить друг друга до
бесплотной лепты косого света,
направленного туда,
где под будильником два билета
на разные поезда.
«В это лето мы жили на улице …дзе…»
В это лето мы жили на улице …дзе
(но с таким же успехом могли бы – повсюду),
ожидая известий о сильной грозе,
покупая клубнику и даже посуду.
В холостяцкой квартире на самом верху —
с видом то ли кунсткамеры, то ли конторы —
цилиндрический луч в тополином пуху
проникал сквозь неплотно закрытые шторы.
Аритмией ударов сводящий с ума,
жидким златом лохматые клёны окрасив,
корт вставал раньше дворников и мусульман
под гортанные возгласы местных агасси.
И, уткнувшись в подушку, усталым пловцом
спал, совпавший чертами с гонимою расой,
тот, кто ночью склонял надо мною лицо,
искажённое страсти прекрасной гримасой, —
там, на улице …дзе. Я сказала не зря,
что возможна другая, поскольку не всё ли
нам равно, где могла бы застукать заря
этих жадно крадущих, с намывами соли
на предплечьях, с картиной левее окна,
где дриада древесную шкурку сдирала,
и с лимонными плоскими рыбками на
простыне, что все время сползала с дивана…
«Я не знаю, рыба ты или птица…»
Я не знаю, рыба ты или птица,
между нами воздух или вода.
Дня ворсисто-серая власяница
увлажняет стрекотом провода.
В задубевшей комнате-одиночке,
что шуршит шедеврами, как худпром,
напишу две строчки, дойду до точки,
тёмно-красной, слева и под ребром.
И увижу: там, где дома-калеки
переходят в стройные Позняки,
проступает некто в кипящем млеке —