Только смерть на дворе, остальное бело.
И сугробы по пояс, по шею уже.
И мороз по рукам, и мороз по душе.
И нет сил для молитв, и замерзла вода,
Только смерть навсегда и зима навсегда.
Ты мне лоб осеняешь горячей рукой.
И взрывают петарды одну за другой.
Самолет
А девять жизней – много или мало? —
А просто не с чем сравнивать, дружок.
А. Кабанов
Смерть моя с малиновым вареньем,
Мчится «Боинг», громыхает жесть.
Будто Божие благословенье,
То, что ты на свете, друг мой, есть.
Пролетаем над Атлантикой, и мнится
В этой бесконечной синеве,
Счастье – пролетающая птица,
От меня к тебе.
Не удержишь, если вдруг захочешь,
Не сумеешь в ящик положить.
Лишь бы длились эти дни и ночи,
Лишь бы только жить.
Небо синее, такого не бывает,
Будто мы давно уже не здесь,
Испокон веков грехи прощают,
Каждый каждому. И всех не перечесть.
Мчится «Боинг», грохает, трясется.
Так, бывает, ухнет, что держись.
Я приму, что так легко дается, —
Жалкую, одну-единственную, жизнь.
Александр Чернов, Киев
«Когда освещают фонарики…»
Когда освещают фонарики
у каждого столика круг,
легко подхвачу тебя на руки,
чтоб ты не отбилась от рук.
Чтоб ты не наделала глупостей,
готов я часов до шести
средь светлых и темных окружностей,
к себе прижимая, нести.
Воскликнешь: «Дурацкие выходки!»,
очнувшись на ярком звене,
и, как по кабине для высадки,
начнешь колотить по спине.
«В самые улыбчивые дни…»
В самые улыбчивые дни,
Машенька, Марыся, Маринуца,
изумленно в камеру взгляни,
чтоб на фотоснимке улыбнуться,
Словно наложились два звонка
(интерьер озвучился и ожил):
к телефону тянется рука,
ноги направляются к прихожей,
прорывая тенью на полу
оборону медленного танца…
И летит воздушный поцелуй
в недра безвоздушного пространства.
Галина Шевцова, Киев
«Я знаю этот город, как свою ладонь…»
Я знаю этот город, как свою ладонь,
Где линии метро и жизни неделимы.
На кончике мизинца спит огонь
И стук колес грозу проносит мимо.
А ночью, он откроет створку в сад,
Глядящий на курган шестого века
И впустит светляковый звездопад
И комаров, и ветку бересклета…
Да святы вы, международные звонки,
Е-мейлы, эсэмэски, телеграммы,
В которых мы, как линии руки,
Пересечемся у креста оконной рамы.
И поезд наклоняется в туннель
И тренькает звонок велосипеда.
И бесконечности прожорливая трель
Нас поджидает у границы лета.
Лариса Романовская, Москва
«Он-то знает, что с ним творится…»
К. К.
Он-то знает, что с ним творится.
Дом давно отрастил себе плед.
Перелетные платья сорвались с балконных веревок.
Зонт печально щетинит ресницы.
Созревает невкусный рассвет —
Слишком желтый и ранний, такой бы в кладовку, на полку.
Он стоит на углу. Видит: дворник смел вянущие слова
В большую охапку. А он все ждет лучшую из своих женщин.
Она придет, отведет глаза и скажет ему быстро так:
– Смотри, ты совсем листопад.
У тебя ноябрь, милый. Осень не лечат.
Стихи, вошедшие в роман
«Московские сторожевые»
«Эмоции – это такой наркотик…»
Эмоции – это такой наркотик.
Не любишь – уже ломает.
Мы все в он-лайне, мы все заходим,
В зону чужого вниманья.
Живем с ошибками. Так же пишем,
Мы юзеры, ламеры, дуры…
Мы все сочувствуем со всей мыши,
И смайлик сжимает губы.
Я – только буковки на экране.
Ты тоже. Вот совпаденье…
Беседуем, соприкасаясь словами,
Носом в плечо, значками в онлайне,
Мы две компьютерных тени.
И слезы в клавиши. В них же пепел.
Стучимся в аську, как в стены.
Скрипят скрипты, как дверные петли,
Юзер смылся, момент похерен,
Смените подпись и тему.
И слой слишком тонок, и мир слишком тесен.
И глобус такой неземной…