— До утра буря была, — торопливо сказал Ян: он и в самом деле видел и деревни, и рыцарей, и поле, и лес, как будто там был, и сейчас это вставало у него перед глазами, как пережитое. — Гроза страшная, будто дьяволы спустили с цепей все ветры, со всех четырех стран света. Всю ночь молнии валили дубы, то там, то здесь вспыхивало, пламя, но ливень тотчас тушил его. Войска укрылись в лесу: наши чехи стояли биваком рядом с русскими. Но даже в густой чаще костры заливало, шатры срывало вихрем. По всему стану шли толки, как принять это знамение. Потому что ни у кого сомнения не было, что это — знамение. И вот тут случилась в чешском отряде измена.
— Измена?! — Кое-кто привстал на колени, и обер-ефрейтор перебил суровым голосом:
— Это уже фантазия, выдумка. Ни в одной книге, ни у историка Длугоша, ни у других, нет об этом ни слова. Не было никакой измены.
— Была! — упрямо выкрикнул Ян и даже ударил себя, для большей убедительности, в грудь. — Была! Не со стороны Жижки и чехов — те знали твердо, какую сторону держать, — а со стороны рыцарей, которые тоже были в отряде на службе польского короля. Они испугались немецкой силы, не верили, что литовцам, русским, полякам удастся одолеть рыцарей. И двое из них, тайком от отряда, пробрались тою же ночью к немцам. Между лесом, где мы были, — он так и сказал «мы», увлеченный своим рассказом, — и деревнями, занятыми немцами, было огромное холмистое поле…
Он оглянулся на обер-ефрейтора, и Штепанек кивнул одобрительно.
— Да, было огромное холмистое зеленое поле. Славяне поэтому и самую битву 1410 года зовут «битвою на Зеленом поле». А немецкие историки называют ее «битвой при Грюнвальде или Танненберге» — по названию деревень, которые заняты были крестоносцами, как я уже сказал. В эти деревни и поскакали, очевидно, рыцари, о которых рассказывает Ян.
— Изменники перебрались через поле. Буря металась на просторе так, что легкоконных валило с ног, устоять могли лишь огромные рыцарские кони и… пешие чехи. Жижка и дед прокрались за рыцарями следом, и еще двое пошли с ними, имена которых я забыл. До этого они видели, что рыцари на биваке сошлись вместе и о чем-то совещались тайно, и когда те двое сели в седла, сразу же заподозрили неладное. Потому что рыцарь есть рыцарь, и он всегда будет ближе рыцарю другой страны, чем бедняку своей.
— Ну, а сейчас… — сказал Божен. — Я молчу, я молчу, как мертвый, товарищи.
— Посреди поля было шесть дубов, — продолжал Ян и опять обернулся за подтверждением к Штепанеку. — Дубы эти стояли, как скала, среди бури; она обламывала себе крылья об их сучья, потому что сучья были как завороженная сталь. А может быть, это были в самом деле завороженные деревья. Жижка и остальные трое влезли на те дубы и слышали с них, как сквозь мглу и вой ветра бряцали доспехи рыцарей. Они ехали свободно, потому что в такую ночь незачем было ни тому, ни другому лагерю выставлять охранение. Они уехали и вернулись… Кто считал, кто мог считать время! Буря к этому часу стихла, гром не гремел больше, но тучи не разошлись, они нависали над самой головой…
— Как сейчас над нами.
— …и рассвета не было видно. Все кругом было в серой дымке. Чехам было удобно идти за рыцарями почти вплотную и незаметно. На биваках уже поставили к тому времени шатры, чтобы хоть немного высушиться и отдохнуть, и Жижка с товарищами подобрался к тому шатру, в который вошли рыцари. Часовой, который стоял у входа, опознал Жижку и не только не окликнул, но когда ему объяснили, в чем дело, дал Жижке приложить ухо к самому слышному месту. Рыцари передали условия гроссмейстера — сколько он уплатит за переход на немецкую службу рыцарям и сколько рядовым; немцы предлагали в два раза больше, чем платили поляки. Тогда Жижка не стерпел, он рассек мечом пополам полотнище, перед которым стоял, и ворвался в шатер, как буря. И остальные следом. И Жижка сказал… ну, то самое, что должен был сказать каждый честный чех. И пригрозил поднять весь отряд.
— Но отряд же наемный был, — откликнулся кто-то, — а уж если продавать свою кровь, то…
— Чем дороже, тем лучше? — зло рассмеялся Ян. — Так можно еще рассуждать (хотя, по-моему, даже и тогда стыдно), когда два войска бьются за цели, одинаково мне чужие. Ну, хотя бы когда за какое-то испанское наследство воевали. Чорта мне в испанском наследстве! Но если, как под Танненбергом было, когда Жижке пришлось выступить против рыцарей, в своих рядах против заклятого врага, — проклят тот, кто перейдет к этому врагу, что бы ему ни сулили…