— Не перебивай, Любор, сказано!
— Когда рыцари стали захватывать жмудскую землю, жмудины обратились с воззванием ко всем государствам Европы. В воззвании было сказано: «Выслушайте нас, угнетенных и измученных. Орден не ищет душ наших для бога, он ищет наших земель для себя. Он довел нас до того, что мы должны или ходить по миру, или разбойничать, чтобы было чем жить». И ни один король, ни один князь, ни один рыцарь не отозвались. Жмудь была нищая, а орден — богат и силен. А главное, орден — это были рыцари, господа, а жмудь — крестьяне, «низшие классы». Никто из европейских государей не отозвался. Зато отозвались славяне. В то время на немецкой границе славяне были объединены. Литовский князь Ягайло женился на польской королеве Ядвиге и объединил, таким образом, Литву и Польшу под одним, так сказать, скипетром, а Литва была объединена со многими русскими — и северными и южными — землями. Витовт — князь, правивший Литвой под королевской властью Ягайло — заступился за жмудь: на набег он ответил набегом. В отместку рыцари стали собирать крупные силы против литовцев. И так как формально Литва была объединена с Польшей — хотя и личной унией только, то есть личностью общего для обоих государств короля, — орден запросил Ягайло, будет он защищать литовцев или нет. Надо сказать, что Ягайло этот совсем паршивый был королишко, — что в нем Ядвига нашла, шут эту бабу поймет! Вернее всего, это ее католические ксендзы навинтили — через Ягайло крестить всю Литву, то есть прибрать ее к рукам. Ягайло был очень богомольным. И трус он был тоже первостатейный. На это рыцари и рассчитывали. Гроссмейстер, то есть вождь ордена, его глава и руководитель — фюрер, завел переговоры с Ягайло.
Но в расчете своем немцы просчитались: трус трусом и король королем, но, кроме короля и труса, есть еще народы и храбрецы и, во всяком случае, люди, способные за свою свободу проломить голову захватчику и не предать родных по крови…
Он замолчал на минуту, и тотчас в тишине раздался голос Божена:
— «Не предать родных по крови…» Вы так сказали, господин обер-ефрейтор?
— Так! — с силою ответил Штепанек. — Ягайло знал, что польский народ не простит ему измены литовцам, не говоря уже о самих литовцах. Поэтому он всячески вилял в переговорах, уклонялся от прямого ответа, предлагал свое посредничество для мирного разрешения конфликта между Литвою и орденом. Но немцам стало ясно, что поляки поддержат в предстоящей войне литовцев. И гроссмейстер Ульрих фон-Юнгинген объявил войну Польше, потому что, как он объяснил, «лучше обратить меч на голову, чем на туловище».
— Теперь он сказал бы иначе, — опять не сдержался Любор: — «лучше обратить меч на голову, грудь и руки, чем на ноги», потому что война в Европе была увеселительной игрушкой по сравнению с тем, что сейчас. Бог мой, только вспомнить, как мы все удирали семнадцатого! Когда я добежал наконец до безопасного места и завалился в канаву, я даже не кричал, я квакал, как лягушка!
— Замолчишь ты когда-нибудь, Любор? Простите его, господин обер-ефрейтор, вы же знаете сами: не он приказывает языку, а язык приказывает ему… Мы вас слушаем.
— Ягайло понял, что от войны не уйти, не спрятаться. И стал готовиться. Орден тем временем тоже, по примеру жмуди, обратился с воззванием к европейским государям.
— И к нему на помощь прибыли, конечно, рыцари из всех стран?
— И к нему, конечно, прибыли рыцари всех государств Европы — в помощь, то есть, вернее сказать, для участия в грабеже славянских земель.
— Так же, как теперь! Чорт его знает! Пятьсот лет прошло, а та же волынка.
— Была и будет, пока…
— Пока что? — строго окликнул обер-ефрейтор. — Рядовой Божен Штитный, советую быть сдержанней на язык. Есть граница, которую я не допущу переходить. Одно дело — то, о чем мы говорим и о чем говорит вся Чехия, весь чешский народ, и другое дело — коммунистическая пропаганда; я ничего дурного не хочу сказать о коммунистах и не знаю о них ничего дурного, но у меня другие взгляды, и потакать пропаганде я не буду. В этом вопросе я опять становлюсь обер-ефрейтором.
— Я всегда вас так и титуловал, господин обер-ефрейтор, — ответил, поднимаясь и вытягиваясь, Божен, — но мы здесь не в строю, а в кругу товарищей, где каждый волен высказать свое мнение.
— Товарищ Штепанек прав, — оборвал Ян, поднимаясь тоже. — Мы здесь не мнениями обмениваемся, а слушаем сообщение о Танненберге. И если отвлекать товарища Штепанека каждую минуту, мы никогда не дойдем до Танненберга.
— А мы должны идти к нему форсированным маршем! — воскликнул Любор. — Летом ночи коротки, рассвет близок. А на рассвете нас двинут… в бой.
— И опять завертится та же шарманка, что откручивала и откручивает нам головы. Тогда незачем и вспоминать о Танненберге.
Это уже не Божен сказал. Это совсем с другой стороны прозвучало, не оттуда, где сел на землю, на свое место, Божен. И на этот раз никто не отозвался. Наступило молчание. Штепанек нахмурился, но тоже ничего не ответил.
— Я продолжаю. Стало быть, королю, а в особенности польским панам, не хотелось воевать. Верховный совет при Ягайло подговаривался даже к тому, чтобы вести войну не польскими войсками, а наемными, так как это будет дешевле стоить: в случае победы расплатиться можно будет из взятой добычи, а в случае поражения платить не придется: кого не побьют или не возьмут в плен, те разбегутся.
— Насчет платежа неглупо соображали паны, — усмехнулся сидевший прямо перед Штепанеком солдат. — А вот насчет победы наемными руками… Одно дело за свою родину биться, а другое — за деньги.
— А третье — против своей родины биться.
Это опять Божен неугомонный. И опять — молчание. И Штепанек не повернул на этот раз головы. Он продолжал:
— Ягайло по-прежнему колебался, не мобилизовал ни своих, ни наемных, пока не стало известно, что орден собрал восьмидесятипятитысячное войско — численность по тому времени огромная — и в рядах его самый цвет всего европейского рыцарства. Над Польшей и Литвой нависла смертельная угроза. Ягайло вызвал тогда Витовта на совещание, и по сговору с ним в июле 1410 года на реке Висле, близ тогдашнего города Червинска, стали сосредотачиваться польские, литовские и русские войска. Всего собралась девяносто одна хоругвь — тогда подразделения так называли: ополчение одной местности сводили под одно знамя, хоругвь, и хоругвь эта получала название или местности, откуда пришли ополченцы, или их предводителя. В хоругви было в среднем двести конных воинов и восемьсот пеших. Всего, таким образом, у Витовта и Ягайло собралось до ста тысяч человек. Из них русских было свыше сорока тысяч, — они и составляли ядро армии. Их ополчение разделялось на хоругви: Галицкую, Холмскую, три подольских, Львовскую, Перемышльскую, Киевскую, Пинскую, Полоцкую, Витебскую, Новгородскую, Новгород-Северскую, три смоленских…
Кто-то цокнул языком.
— Скажи пожалуйста! Все знакомые имена, как же…
— Тогда немцы не успели напасть врасплох, — предупредил вопрос Штепанек. — Успели приготовиться к обороне не только поляки и литовцы, но и русские дальних местностей.
— А чехи? Ян уверял, что они тоже были.
Штепанек поморщился и потер руки.
— Они были, да. Но небольшой отряд. И притом — он был наемным, этот отряд.
— Наемным? Продажные шкуры!
— Продажные?! — вспыхнул Ян: он обиделся за своего пращура. — Тогда князья торговали теми, кто у них был под властью, отдавали их внаем, да и некуда было деваться, нечем было жить бедному человеку. Поневоле продавали свою силу и кровь в наемные дружины. Там, по крайней мере, жизнь была вольная.
— Хороша воля… — пробормотал тот же голос. — А в Чехии что тогда было?