Вычистил, смазал станок, запер ящик на самодельный замок, похожий на серпик молодого месяца, и пошел руки мыть. А когда вернулся к станку, увидел, что Юрка уже причесал свои черные, густые, не очень послушные волосы, и теперь стоял у шкафа, неторопливо раскатывая, застегивал рукава черной гимнастерки с поблескивающими пуговицами. Лицо его было недовольно, угрюмо. Он никак не мог понять, почему так получается. Мастер говорил совершенно ясно: пусть слесаря не лезут к токарям самостоятельно, это — анархия. А вот Нилыч опять сам… Хочет выслужиться? Так перед кем? Перед этим рыжиком? Дисциплина требует одного, а он — по-своему… В детдоме многое не понимал, в ремесленном тоже, сюда пришел опять… И как тут?..
Нилыч посматривал на Юрку и улыбался: «Заело, видать… А может, другое что? Одиночка. К коллективу еще не прирос. Трудно парню. Поближе бы к нему. От теплоты, глядишь, размякнет, подобреет… Не зря говорят: «Человек тверже камня и нежнее цветка».
За дверью стало шумно: в красном уголке кончилась беседа о срочных заказах для сельского хозяйства, и токари второй смены оравой ввалились в отделение. Юра повернулся на шум, и Нилыч поймал его взгляд.
— Ну, сосед, пошли, — сказал он, старательно натягивая на руки теплые перчатки из черной овечьей шерсти. — Нам ведь одним трамваем двигать.
— Нет. Я тут… к товарищу зайду, — буркнул Юра и пошел.
«Ишь, какой!» — подумал Нилыч, направляясь вслед за Юркой к выходу.
Отработавшая смена из всех цехов ручейками стекалась в проходной, и здесь, на ступеньках, сливалась в единый поток, с топотом, говором и смехом пробивалась через тесные двери, снова веером растекалась по площади. В этой толпе Нилыч потерял было Юрку из вида, но за проходной ускорил шаг, отыскал его глазами и снова увидел вдали серую, лохматую, будто вязанную крючком, кепку, поднятый воротник черной шинели.
Юрка тем временем подошел к трамвайной остановке, навалился плечом на угол газетного киоска. Не мог все успокоиться: «Тоже мне… Я отказался, а он — пожалуйте!.. Будто по морде съездил… А может, я сглупил? — засомневался вдруг он. — Ведь пресс стоял. Как Нилыч говорит: «Потерянное золото можно найти, а потерянное время — никогда».
Подошли, плавно остановились два ленинградских вагона. Длинные, как пригородная электричка. Широкие двери с резиновыми краями оттолкнулись друг от друга и уползли внутрь стенок. Пассажиры хлынули к вагонам, послышались короткие девичьи вскрики, остроты…
Юрка втиснулся в первый вагон, Нилыч сел во второй.
За окном трамвая поплыл комбинат: мартеновские цехи, обжимной, дальше — сортопрокатный, листопрокатный… Огромные здания стоят спокойно, величественно, словно навечно приварены к монолитному шару — Земле. Из строгих труб, будто нацеленных в небесную даль, тянется дым — белый, черный, оранжевый, желтый… Эти дымы собрались в одно огромное сероватое облако, которое приподнялось над заводом и будто в растерянности застыло.
А трамвай спешит. Вот он миновал кирпичную громаду ТЭЦ, пробежал по низкому берегу пруда, сделал еще одну короткую остановку, славно за тем, чтобы перевести дух, и снова — вперед. Рельсы круто повернули вагон налево, он вильнул всем корпусом, и люди, стоявшие в проходе, качнулись вправо, а через секунду их толкнуло вперед — трамвай опустил тормоза и тихо вполз в туман. Электростанции, доменные печи, мартены, прокатные станы комбината охлаждаются водой. Человек не может жить без горячей крови, а металлургический агрегат — без холодной воды. Гигант металлургии ежеминутно всасывает несколько рек воды и, согрев, тут же выбрасывает их обратно в пруд. И потому даже в трескучие морозы на пруду плещутся волны, и от воды все время поднимается густой туман.
Вот и сейчас пар, подгоняемый ветром, высоченной стеной с пруда двигался на дамбу, окутывая ее. Трамвай шел тихо, на ощупь, как будто таранил гору из ваты.
Люди приутихли, молчат. А трамвай ползет, ползет. Вот за окном трамвая, как на беловатой пленке, проявился силуэт самосвала, проплыл мимо, снова темнота. На дамбе дорога тесная, а движение большое… Трамвай, беспрерывно позванивая, ползет дальше, дальше. Все молчат.
Юрка тоже молчит. Задумался. «Зайти к нему — на каток опоздаю, не заходить — обидится. Как-никак — именины. Да, еще подарок нужен! А что купить?.. Придут опять эти… Узкие брючки, лаковые остроносые ботинки, а у меня… Может, плюнуть на все, лечь и выспаться. Он обидится?.. И не вспомнит. В цехе помогаю ему, вот и вертится юлой, а если бы не это… Дружок! А ну их всех…»