На остановке «Гастроном» Юрка выпрыгнул из вагона. Протас Нилыч через дверь увидел, как он на ходу расстегнул тужурку, достал пачку небрежно свернутых денег и скрылся в магазине. «Вот он, видишь… Направился куда…»
Трамвай хлопнул дверцами и покатился дальше — к поселку, что на окраине нового правобережного города.
Протас Нилыч с аппетитом выхлебал тарелку щей, закусил тушеной гусятинкой и, не изменяя своей привычке, отправился «на воздух». Скрипнул калиткой сада, осмотрел деревья — не попортил ли кто? В такую стужу чуть дотронешься до ветки — хрустнет. Самую старшую яблоню даже обошел вокруг, ощупал ствол, погладил, будто лаская, согревая ее. У Нилыча к этой яблоне была особая любовь. Он посадил ее в ту военную осень, когда проводил единственного сына на фронт. Хорошо принялась. На третий год одна самая сильная веточка зацвела. Оберегал ее, как дитя. На бутоны каждый вечер повязывал марлевые мешочки. Появились яблочки — желтые, а бока бледно-розовые — нежные, ароматные, налитые соком. Приходили соседи — взрослые и дети — он по простоте душевной снимал с яблок мешочки и говорил: «Смотрите какие… память о сыне!»
Однажды утром вышел, а веточки нет — сломали. «Вот тебе и память о сыне…» Вытер одинокую мужскую слезу, замазал, завязал рану яблоньки и ушел на работу.
Яблоня выжила, выстояла и такой красавицей разрослась! Теперь ее, кажется, не только не сломить, но трактором не вырвать — навеки вросла в землю. А вокруг нее — молодые яблони, груши, вишни… Весной здесь не сад, а пена морского прибоя.
Увидел бы теперь сын Нилыча, какие сады разрослись на родной земле!
«Нет, он уже не увидит, его уж не поднять. Сколько их там осталось, сынов наших!..»
Вернулся Нилыч во двор, взял метлу, по-хозяйски подмел двор, дорожку за воротами. Потом пошел в сарай. Колол дрова долго и мелко-мелко.
Принес на кухню и дров и коксика. Постоял, подумал: делать больше нечего. Разделся, лег на диван. За окном уже надвигался вечер. В комнатах тепло, тихо. Только и слышно, как приглушенно бренчат кастрюли на кухне. Это его супруга Наталья Ивановна все еще возилась с посудой.
«Ну вот, еще одна неделя кончилась. Которая по счету?.. К пенсии подъезжаю, — с беспокойством думал Нилыч. — Пропадешь со скуки. Хотя сосед живет, не жалуется. Да это — кому как…
Интересно, что он купил в гастрономе? Не увлекся бы дурной компанией, с короедами. Пожалуй, зря я его подковырнул из-за шпильки… Какой архаровец… Занять бы его чем-то таким, чтобы… А что если бы его в рационализацию втравить? Из него толк будет — парень с характером. Подсунуть бы ему хоть одну мыслишку. Смотришь, загорелся бы… Эх, черт старый, в БРИЗ-то опять не зашел. А надо зайти. Пусть инженера подпрягут. А может, и не одного. Переделать станок и все. Такая шкурка стоит выделки… В понедельник зайду. А какую бы ему тему подобрать? О, держатель резца! Давно думал — все руки не доходят. Прямым резцом трудно втулки растачивать, а вот если изогнуть… Пусть покумекает, парень грамотный. Верно, верно!.. Втравлю, парень, не открутишься, не на такого нарвался. Не на такого?.. Он, может, уже под столом… Или набутузят — и будь здоров. Высокий, а жиденький, как ивовый прутик… Искалечат, а ты тут…»
Нилыч вскочил, как молодой, с дивана, включил свет и начал одеваться.
— Мать, я схожу в общежитие.
— Куда «схожу»? А сосед? Сам же приглашал.
— Верно. Совсем забыл.
Неохотно повесил шапку, снова прилег. Взял газету и стал читать. В Америке бастуют шоферы, в Италии — печатники и почтальоны, в Алжире — бои, имеются убитые и раненые… «У нас слезы еще не высохли, там полились… Ну где же сосед? Вчера ведь, договорились. Или струсил, грозный шашист?.. Да, а вино…» Вспомнил, что угостить соседа нечем, решил сходить в магазин.
На улице морозно и светло. Большая, круглая луна взошла, увидела задымленного железного великана на земле и — застыла от удивления. А мороз за щеки так и хватается. «Ишь, какой январь сердитый. Попадись ему в дороге — кочерыжкой сделает… А если пьяный?!»
На широком проспекте Сталеваров в этот субботний вечер было многолюдно, празднично. Матовые шары, положенные на чугунные столбы-подставки, помогали луне освещать город. Из поднебесья неторопливо сыпались мельчайшие снежные кристаллики. Подставишь ладонь — не видно, посмотришь в небо — они в лучах фонарей, как слюдяная пыль, вспыхивают и тут же угасают.
До дежурного магазина оставалось еще два квартала. Нилыч поскрипывал валенками, с наслаждением дышал звонким морозцем и опять думал про Юрку, чем-то очень похожего на сына.
На ходу достал портсигар и спички, повернулся лицом к фонарю, вставил сигарету в широкий, плоский мундштук, что прошлым летом выстрогал на рыбалке из березового корня, прикурил, с жадностью затянулся и закашлялся.