«Любая дорога верна, нужно только идти». Это слова Барлаха, я вспоминаю их постоянно и каждый раз снова сомневаюсь в их справедливости, вот и сейчас.
Ну хорошо, вот эта дорога: она идет вдоль берега, на расстоянии метров пятидесяти от него, — шириной примерно в метр, из утрамбованного светло-желтого мелкого гравия, который выглядит как бетон, но легко крошится, дорога идет вдоль последних домов деревни, ближайших к шоссе, упирается в это шоссе, которое проходит по верху холма. Иди же по ней…
Этот пример был задуман как шутливое доведение ad absurdum изречения Барлаха, но совершенно абсурдным образом Барлах оказывается прав: если пройти еще несколько сот метров по этой же самой дороге, дымка между водой и небом, которую ты не мог описать, отчетливо воспринимается как горная цепь, отчетливо расчлененная, довольно высокая и массивная, отчетливо возвышающаяся над рекой, отчетливо видная под синим небом, и становится совершенно немыслимым, что когда-то она могла быть дымкой.
Дорога кончилась; вверх к шоссе ведет заболоченная узенькая тропинка, она проходит мимо садов, в которых растут ветлы, и по обеим ее сторонам черные канавы. Иди же.
Яблоневые сады; на земле растоптанные гнилые яблоки, между ними растоптанные помидоры, над ними тучи мелких насекомых — срезанные, четко очерченные конусы.
Капуста цвета морской зелени, растущая из зелени, веселая, толстая роза.
Большая утка испугалась кошки.
Запах дыма, и кисловатый запах навоза.
Внезапное воспоминание: сегодня ночью я видел сон, во сне я купил орхидею, и тут, словно порвался невидимый занавес, — воспоминание: до этого я шел по лесу, по лесу, залитому прозрачной зеленой водой, под которой тянулись запутанные красные тропки… Тишина; вода, доходившая до колен, была неподвижной, и я боялся войти в нее; я благоговейно стоял у ее края и восторженно созерцал неописуемую чистоту, и глубокую зелень, и под ней орнамент тропок, вбегающих в лес и выходящих из него; не было слышно ни звука, все застыло в неподвижности, и я стоял и смотрел и уже машинально потянулся в карман за записной книжкой, чтобы закрепить на бумаге этот пейзаж, тут же спрятал ее и подумал: нет, не записывай, не превращай этого чуда в бумагу.
С такой же решительностью я порвал и бросил в огонь уже начатый дневник о моей внучке: пусть будет кусок жизни, который не превращается в чернила, пусть существует без всякой мысли о литературе.
А это чертовское злорадное ликование — придумать рассказ или стихотворение, до конца сочинить его в голове, а потом дать ему погрузиться в бесформенность и смотреть, как он погибает. Это, между прочим, единственная позиция, которая оправдывает термин «свободный писатель».
И снова мне представляются цвета того сна: зеленый, красный… Существуют ли во сне цвета, которые бодрствующее око видеть не может? Я не имею в виду пока еще не открытые цвета радуги, а цвета, в ней не существующие, составленные не из желтого, красного или синего. По-моему, они существуют; однажды мне снилось плавание по морю, и я видел волны неописуемых, ни с чем не сравнимых цветов; я не могу их больше вызвать в воображении, я только знаю, что они были совершенно иные: приблизительно (но не так, как на самом деле) черно-фиолетовый цвет, и в то же время Золотой.
На небе белая полоса — след самолета, это тоже относится к пейзажу.
На краю деревенской улицы старушка с огромной охапкой светло-лиловых астр, словно вышла встречать блудного сына — меня.
Воскресенье в канун дня поминовения усопших… Толпы детей с необхватными букетами, с корзинами цветов, дети очень праведны, преисполнены чувства собственного достоинства и простодушны. Мужчины в черных пальто и черных костюмах, и кажется, что их серебряные седины приобретены по случаю этого дня.
Пройти через все провинции Венгрии, нет, через все провинции Европы, собирая букет для мертвых кунов.
И букетик ландышей и первоцветов для принцессы Маргит, такой прелестной святой. Ади написал о ней прекрасное стихотворение: многие по ней вздыхали, а она ждала Другого, но Другой все не приходил, и, так как он не пришел, она погибла, умерла в монастыре.