Всадники из воинства Аттилы в беретах.
Крошечное кафе, не больше ниши, — добрая улыбка фасада.
Огромные плоские корзины, полные бутонов роз.
Церковь, похожая на монаха, среди ухмыляющихся переулков.
Сыры, огромные, как колеса.
Бирюза виноградных гроздьев.
Маленький цыганенок беседует с солдатом.
Мужчина в черном костюме накачивает велосипедную шину.
Черные кружки и черные тарелки.
Классицизм, вывернутый наизнанку.
Жертвоприношение Исаака[132].
Горшки герани на карнизах.
Бестелесные святые кощунственного вида в воздухе.
Аромат цветов любистка.
Амбразура окна, как шляпа мага.
Застенчивая табачная лавочка.
Фонари с баррикад.
Почтовые ящики, похожие на кареты.
Официант в рубашке с короткими рукавами.
Руки, перебирающие четки.
Развевающееся белье.
Волчки и кошки.
Мы медленно идем мимо всего этого, и Ференц болтает, и вдруг рядом с нами возникает третий, он невидимкой проходит рядом несколько шагов, и я понимаю — это Воланд. Серая тень, бестелесная тень на серой стене, мгновенное дуновение холода, горькая улыбка, и вот уже половина жизни миновала. Отчитайся и в ненаписанном! В сказке о потерянном времени фея собирала все утраченное, и под конец набралось такое его изобилие, какому следовало быть вначале, но тут Воланд с усмешкой показывает пустые ладони, а в них только тень: потерянное, невозвратимо потерянное время. Чтобы отойти от сказки, надо изменить направление, но достанет ли мне времени на это? Чтобы изменить измерение — и от этого не уйдешь, — надо шагнуть в Другое…
На стене ничего нет, тень исчезла; солнце; дети; каштаны; розы; Ференц рассказывает о Старом городе в Пеште, от площади Кальвина до переулка Генцельмангассе и Мадьярской улицы с ее некогда знаменитыми борделями, и о знаменитом Дюле Круди[133] с его девками, дуэлями, попойками и смертью среди вина и нечистот, о его книгах — видениях, продиктованных его опытом; и Ференц все говорит и говорит, а я киваю, и я задаю вопросы, и мы бредем все дальше и дальше: дворы, площади, аркады, сад, Литературный музей, лаборатория «Молнар и Мозер» — лаборатория самых тонких духов в Будапеште, чуть дальше типография Хекенаста, где были напечатаны рассказы Штифтера[134], отель Томаса Манна, кабачок Ади, кафе Бабича, кто-то проходит мимо нас, кто-то идет нам навстречу, мимо и навстречу, мимо и навстречу; и кто-то останавливается, и чей-то голос произносит с горечью: «Он меня больше не узнает!», и я восклицаю: «Профессор К.! Ну, конечно же, профессор К.! Я очень рад, профессор, извините меня, я не забыл наш разговор в прошлом году на галерее „Астории“ над бронзовым сражающимся кентавром, в холле стоял господин из Люксембурга в костюме лазурного цвета с восемью чемоданами из свиной кожи и во всю глотку орал, что не хватает девятого, а мы говорили о Мадаче и сюрреализме и о псалмах». К. улыбается, как всегда добродушно, и я узнаю, что он еще не переехал, вот уже одиннадцать лет, как все не соберется переехать, хотя потолок протекает, и его книги уже одиннадцать лет лежат в ящиках, но работать можно и в кафе, в библиотеках, на ходу, везде и всегда. И в кабачке нам подают горячую и острую уху, и К. спрашивает, что я сейчас делаю, и я пожимаю плечами, и К. добродушно улыбается, уха очень вкусная, и серой больше не пахнет, Воланд сейчас у Маргариты, а лапша в горшке — объедение, лапша на масле, запеченная с творогом и свиными шкварками, и кельнер улыбается и приписывает к счету салат, которого он не подавал, и тут мы все начинаем смеяться, обед удался, и через несколько дней мне исполнится пятьдесят, и больше ничего не произошло, и постепенно становится холодно.
Вечером долгий разговор с А. Г., и взгляд скользит через реку и над горами.
Притча о вырытой яме: надежда.
Вечером с Ференцем в ночном клубе; скучно, глупо; сбежал; от злости с ходу придумал хорошую игру для тех, кто любит одиночество. Берутся подходящие пословицы — условие: только полные и несокращенные предложения — и разрезаются пополам. Каждую часть надо написать на лицевой и оборотной стороне карточки, потом вытягивать по две карточки и складывать половину от одной пословицы с половиной другой. И вот результат:
132
133