Ты боишься? спрашивает Эотас, и Вайдвен не знает, что ответить. Но, вслушавшись в собственное молчание, отвечает искренне: нет. Тогда Эотас спрашивает — ты станешь рассветом вместе со мной?
Даже если этот рассвет будет не только согревать, но и сжигать дотла. Даже если однажды тебе не хватит сил удержать его в своем теле. Даже если счет, который выставят тебе в конце за то, что ты скажешь сейчас, будет слишком велик, чтобы ты мог когда-нибудь оплатить его целиком…
Вайдвен отвечает без сомнений и колебаний: да.
На следующее утро он направляется к Кароку. Говорят, тот трудится в поле вместе со своими работниками; по меньшей мере странно для аэдирского аристократа. Один из местных предупреждает его, что господин сегодня не в духе, и Вайдвен отлично понимает, что он имеет в виду, когда видит Карока и его очередную жертву.
В эту минуту ему становится наплевать, чьи это владения — Воэдики, Скейна или какого-то другого бога. Ему наплевать, сколько у Карока людей, денег и сколько влиятельных союзников из Аэдира стоит за ним. Отблески недавней зари все еще сияют в его груди, и Вайдвен не может ее предать.
Поэтому Вайдвен подходит к Кароку и требует немедленно прекратить.
Стоит отдать тому должное — ярый последователь Воэдики выслушивает его и позволяет себе опуститься до разговора с безродным наглецом, прежде чем замахнуться на него хлыстом. Вайдвен не успевает даже заслониться от удара; Карок вскрикивает от боли чуть раньше, чем хлыст вспыхивает в его руках рванувшимся ввысь ослепительным пламенем. Эотасов огонь в одно мгновение заслоняет его лицо — чтобы исчезнуть спустя полвдоха, позволяя всем вокруг увидеть своего господина заклейменным тем же тавром, что клеймило Опаленную Королеву.
Карок бросает дымящийся хлыст в траву, будто ядовитую змею, и бросается прочь. Вайдвен провожает его взглядом, а потом оборачивается к окровавленному крестьянину, так и не поднявшемуся с колен.
Тот испуганно отводит взгляд, будто опасаясь кары за подобную дерзость. Вайдвен протягивает ему руку, помогая подняться.
— Не знаю, куда Карок направился, но теперь он точно будет повежливей со своими людьми.
Бедняга в ответ нерешительно бормочет какие-то благодарности. Вайдвен качает головой:
— Благодарить нужно не меня.
Он оглядывается на осторожно подступающих ближе крестьян: те подходят с опаской, но их страх не может пересилить надежду. Вайдвен улыбается им: заря близко, совсем близко, ждать осталось уже недолго. И он напоминает им об этом перед тем, как попрощаться и вернуться на тракт.
— Спасибо… снова, — усмехается Вайдвен, когда поместье Карока остается позади. Утренний пропитанный солнцем ветер в ответ ласково взъерошивает его волосы. — А с этим аэдирцем ты был пожестче, чем с моими деревенскими… похоже, они молились нужному богу.
Я не наказывал Карока, спокойно отзывается Эотас. В его голосе нет и тени гнева или злости. Я всего лишь преподал ему урок, который будет наиболее полезен.
— Для него? Или для нас?
Я не отделяю «его» от «нас», мягко поправляет его Эотас. Я максимизирую эффект в пользу всего смертного рода.
Вайдвен хмыкает. Это он помнит. Эотас уже очень долго пытается объяснить ему принцип совместной работы всей тройки его аспектов. «Интегрированный эмоциональный интеллект» — теперь Вайдвен по крайней мере знает, что это такое.
— А если бы Гхаун счел, что лучше всего для смертного рода будет испепелить Карока на месте?
Тогда я бы взвесил пользу смерти Карока против пользы и ценности его жизни, отвечает Эотас. Итог зависит от результата и принятой допустимой погрешности.
«Погрешность» — термин, который всплывает в памяти Вайдвена осколком солнечного витража. Остатки божественного откровения с самой первой их встречи, которые — чудом, не иначе — задержались в разуме Вайдвена. Погрешность, серая зона «возможно» Эотаса и Гхауна, интервал, где оба считаются правы — и решение принимается в пользу… одного или многих? Отчего-то ответ не спешит находиться в том куске видения, что у него сохранился.
— Многих, конечно, — бормочет Вайдвен. — Ведь так?
Золотые лучи осторожно пробуют на ощупь его душу. Это значит, что Эотас в затруднении. Вайдвен настораживается — ведь не может быть, чтобы…
Я постараюсь отыскать больше информации. Гхаун нуждается в однозначном ответе.
— Но как вообще один может быть ценнее многих? — Вайдвен не может этого понять. Огонек Эотаса мерцает и обнимает его, пронизывая насквозь чистым солнечным светом. В его сиянии сейчас нет ни капли горечи или печали, и это кажется Вайдвену совсем неправильным, ведь такой подход — это для Воэдики с ее делением на господ и рабов, никак не для Эотаса, который одинаково любит каждое живое существо…
Я надеюсь, однажды ты увидишь ответ на этот вопрос сам.
***
Слухи летят быстрее, чем Вайдвен идет от одной деревни к другой. Кое-где его встречают с недоверием, кое-где — с надеждой, кое-где — с любопытством. Откуда прогоняют, откуда просят не уходить. Оказывается сложно — покидать тех, кто просит остаться. Неужели земли Редсераса так скупы на надежду, что люди готовы поверить в любого, кто напомнит им о том, что еще поднимется солнце над лиловыми полями?
К началу таротона он не успеет. Это он понимает еще в той деревушке, где ему приходится разбираться с сеан-гулой. Слишком часто он задерживается, чтобы помочь кому-то, слишком медленно идет вперед. Он спрашивает Эотаса — Гхауна — успевают ли они еще, не к зиме, а в целом, и Гхаун, конечно, понимает; говорит — пока что. Внутри он сияет все так же ясно и ярко, в нем нет ни единого клочка тени — ни сомнений, ни фальши. Вайдвен обещает, что сделает всё возможное, чтобы помочь ему, и не лукавит ничуть.
Эотас отвечает — я знаю. Отвечает — я благодарю тебя, друг.
Конечно, бог не назовет смертного другом всерьез, думает Вайдвен. Куда там. Но от слов Эотаса ему все равно становится тепло, как когда-то очень давно, в детстве, когда дружба была настоящей и нерушимой от первой встречи и навсегда.
— Так ты хочешь, чтобы теперь я рассказывал людям, что они тебя прогневали, — Вайдвен вытягивает уставшие ноги и подкладывает под спину дорожный мешок. Это короткий привал, только передохнуть в дороге; он еще успеет пройти сегодня часть пути. Солнечные часы не слишком полезны в серые осенние дни, поэтому Вайдвен прикидывает наугад еще пару часов до того, как стемнеет и придется останавливаться на ночлег. — Но это же неправда.
Я хочу не этого, поправляет его Эотас, но отчасти причина бед Редсераса — в том, что люди здесь верят в меня слишком слепо.
Вайдвен внимательно слушает и, поразмыслив, кивает. Он понемногу начинает понимать, что Эотас пытается втолковать ему с самого начала.
— Ты хочешь, чтобы люди не только молились. Ты хочешь, чтобы они действовали.
Рядом пронзительно каркает какая-то ворона — так громко, что Вайдвен едва не подскакивает. Тощая птица осуждающе глядит на него черными бусинками глаз и каркает снова, едва увидев, что ее заметили.
— Чего тебе? Самому есть нечего, — хмуро говорит ей Вайдвен, и это действительно так — последний кусочек хлеба он только что прикончил.
Позволь мне, вдруг вмешивается Эотас. Свет мягко подкатывает к горлу, и Вайдвен недоумевающе слушает слова языка, не звучавшего в Редсерасе уже сотни — тысячи, может быть, лет. Энгвитанский. Родной язык богов. Речь, порожденная из слияния машинных и человеческих речей; слова, обернувшиеся командами почти что для самого мироздания; языковые концепции, выраженные нестабильностью физических величин…
Птица дергает крылом. Блестящие глаза настороженно следят за Вайдвеном. Чужое прикосновение, легкое, как воронье перо, незримо касается его разума — без тени угрозы, но с… непониманием? Опасением?
Что бы это ни было, оно исчезает спустя секунду. Ворона взмахивает крыльями — Вайдвен только и успевает повернуть голову, чтобы проводить ее взглядом.