Эотас-Гхаун-Звезды воспринимает себя как единое целое, хоть и способен различать, когда активен какой аспект. Вайдвен как-то спрашивал, с кем из них он говорит, но его бог может в одну секунду быть Эотасом, а в другую — Гхауном, а потом снова Эотасом, и всё это — не переставая быть единым и цельным «собой». Вайдвен не представляет, как у него там всё устроено. Точно не как у смертных: даже Пробужденные не воспринимают себя как единую личность, оттого и сходят с ума, что не могут поделить одно тело.
— А что написано тут? — Вайдвен указывает на надпись на постаменте. Она смутно отличается от предыдущей, хоть пара слов и выглядят похоже.
«Свет преодолим, ибо всегда страшится сумерек».
Вайдвен безмолвно таращится на Гхауна. Каменная статуя остается такой же бесстрастной — и фонарь в ее руке пылает все так же ярко, но…
— Это правда? В смысле… это же писали люди… — неуклюже бормочет Вайдвен, пытаясь удержать за кончик крыла ускользающую надежду. Он отчаянно, изо всех сил желает, чтобы Эотас сейчас рассмеялся, тепло и солнечно, как он умеет, и сказал, что всё совсем не так, его свет негасим, и никакие сумерки не украдут у людей зарю… хоть и понятно, что этого не случится. Потому что Эотас не хочет ему лгать. Потому что Эотас верит, что люди достаточно сильны, чтобы взглянуть в лицо тьме, скрывающейся за сказочной ложью, и пройти ее насквозь.
Я учил тебя заре, шепчет бог преодолимого света, но однажды придет и время заката.
— Я не о себе спрашивал, — говорит Вайдвен. Он знает, что смертные оттого так и называются, что смертны. Он похоронил свою семью у лиловых полей родного дома; ему не нужно объяснять, что Гхаун придет за каждым. Он видел воочию, как безжалостна его рука.
Эотас понимает.
Закат наступит и для меня.
Значит, бесцветно и как-то нелепо говорит себе Вайдвен, боги тоже смертны.
Значит, они умирают.
Значит, Эотас когда-нибудь тоже умрет.
Вайдвен признается себе, что не видит никакого смысла в существовании Эоры после этого момента. Он не хочет видеть мир, лишенный божественного света, лишенный его любви — безусловной, безотказной, для каждого, всегда. Если будут еще рождаться живые на земле после этого, они даже не будут знать, какова на ощупь ласковая всепрощающая заря, какова на вкус горькая надежда, тусклая и все же безудержно светлая, отраженная в сиянии первых лучей солнца… каков сам Эотас, Дитя Света, путеводная звезда людей. Они никогда об этом не узнают. Может, только прочтут в старых книгах о великом рассвете — и не поймут ни слова…
Ему понадобится время, чтобы свыкнуться с этой мыслью. Много времени.
Пойдем, мягко, но уверенно говорит Эотас. Есть еще время Ночи.
— Ты знаешь, мне, пожалуй, хватило на сегодня, — бормочет Вайдвен, все еще не в силах подчинить себе подступившую к самому горлу горечь. Но ладонь Эотаса касается его плеча в безмолвной просьбе, и он все-таки слушается, поворачивается и идет в темноту правого крыла, едва рассеиваемую пламенем редких свечей. Их света едва хватает, чтобы очертить во мраке контуры алтаря впереди. Когда Вайдвен подходит к алтарю вплотную, его собственная тень съедает и этот последний свет, и темнота окутывает его целиком. Он еще успевает подумать — как, ведь в храме столько факелов и волшебных огней, каждый уголок должен быть освещен их сиянием… только что-то внутри подсказывает ему, что всё правильно. У этого алтаря не должно быть иначе.
Вайдвен беззвучно вздыхает и наконец осмеливается поднять голову, чтобы встретить взгляд темноты.
Проходит несколько томительных ударов сердца, прежде чем он понимает, что в ней ничего нет. Ничего, вообще ничего, кроме слепой и равнодушной пустоты. Всё его человеческое существо протестует против подобного насилия над миром, полным материи, смысла и цвета, и Вайдвен оборачивается раньше, чем успевает себя остановить — так сильна мгновенная необходимость убедиться, что храм вокруг всё ещё существует.
Темнота оказывается быстрее. Вайдвен заперт в кромешной тьме, и, куда бы он ни смотрел, его взгляд не может проникнуть сквозь нее. Он отшатывается назад, раскидывает руки в стороны, пытаясь нащупать стену, алтарь, хоть что-нибудь вещественное, но ничего вещественного нет, кроме него самого, он — единственное живое существо во всепоглощающей пустоте. В нем ведь должен быть свет, пусть и самый крохотный клочок света, чтобы хоть немного отдалить тьму; Вайдвен ведь совсем недавно нес в себе божественное солнце, почему же сейчас…
Звездный луч протягивается к нему из бесконечной дали. Потом еще один, и еще. Вайдвен глотает их свет, как умирающий от жажды глотает воду. Наконец напившись мерцающего сияния достаточно, чтобы не бояться задохнуться темнотой, он смотрит на перемигивающиеся где-то очень далеко от него горящие точки Утренних Звезд и пытается набрать их свет в ладони, как когда-то набирал в них незримый солнечный огонь, но звездное пламя растворяется слишком быстро, чтобы он мог сохранить хотя бы каплю. В конце концов Вайдвен, отчаявшись, опускает руки, но Утренние Звезды никуда не исчезают.
И ему кажется, он понимает, почему. Серебряные лучи касаются надписи, вырезанной на каменном алтаре перед ним, и в этот раз Вайдвен знает, что там написано.
Он удивится, если нет.
— Самый темный час — перед рассветом, — говорит Вайдвен.
Эотас зарождается в нем из невидимой искры — и разрастается неостановимым огненным всполохом, выжигая тьму до тех пор, пока от нее не остается и следа. Остается только звездный блеск где-то под веками, но стоит Вайдвену моргнуть, и тот растворяется в сияющей заре.
Я буду рассветом, закатом и звездами в ночной тьме до тех пор, пока людям нужны рассветы, закаты и звезды. Я верю, что вы сильнее тьмы. Но я не верю, что вы должны идти сквозь нее в одиночестве и страхе. Быть может, я принесу тебе закат, Вайдвен, и, быть может, ты не простишь мне этого. Но я буду с тобой, когда твой огонь угаснет в сумерках, и я пройду с тобой каждый твой шаг по темноте.
Вайдвен не знает, что ему ответить.
Он никогда не сможет любить так же чисто, как бог безусловной любви. Никогда не сможет жертвовать так же бескорыстно, не сожалея об утрате и не сомневаясь в выгоде. Никогда не сможет отблагодарить его, потому что смертному нечем выплатить цену совершенного света, растраченного почти впустую в бесконечности равнодушной тьмы. Даже его собственная жизнь не покроет подобный долг. Даже его душа.
Ему просто нечего дать взамен.
Вайдвен честно думает надо всем этим. И решает, что ему плевать.
— Ты мне кое-что обещал, — говорит он, и даже умудряется каким-то чудом справиться с собственным голосом. — Что мы будем на равных. Так вот. Видел я в Хель всё это дерьмо. Если мою тьму мы делим пополам, то и всё остальное мы делим пополам.
Эотас молчит. Вайдвен поднимает глаза на три фигуры на постаменте — Утренние Звезды — и мысленно сообщает им, что они могут засунуть свою жертвенность Туда. Наверное, он самый худший пророк Эоры с момента зарождения на ней первой религии. Но ему все равно плевать.
Ему кажется, он слышит тихий смешок. Он совершенно не соответствует всему, что происходит внутри Вайдвена сейчас: заря содрогается, излучая сокрушительную волну рассветного пламени из самой своей сердцевины, и Вайдвен не сразу понимает, что Эотас просто рефлекторно резонирует с его собственной душой, отвечая светом на свет, как отвечает озерная гладь рябью на брошенный в нее камень.
И мне говорили, что смертные слабы! Мне смели возражать, что в людских душах давно уже нет огня, а те искры, что еще теплятся, угаснут без нашей помощи! Ваш огонь будет сиять над Эорой ярче любого солнца, что способны зажечь боги. Хорошо, Вайдвен, мой друг. Мы разделим пополам весь путь, что пройдем вместе, и встретимся, равные, по ту сторону тьмы. Я буду ждать.
— Я тоже, — храбро отвечает Вайдвен.
Кажется, он только что лишился последнего шанса на помощь Гхауна в посмертии. Отец говорил ему, что он чересчур уж гордый для простого фермера, но Вайдвен никогда не был послушным сыном. Ну, зато когда Колесо вытряхнет его в Хель, он с чистым сердцем сможет сказать, что не закрывался чужим светом там, где мог зажечь собственный.